Кому вершить суд - Владимир Буданин

В четверг двадцать третьего февраля Клавдия возвратилась утром из лавки взбудораженная и распаренно-красная, как после бани. Принялась воодушевленно описывать, что делается в городе. С Выборгской, с Васильевского, из-за Нарвской заставы — отовсюду рабочих («почти сплошь бабы») идет бесчисленно. Несут они плакаты с одним-единственным словом: «Хлеба!» А полиции и казаков на улицах не видать.

С того дня все и пошло. Рабочие демонстрации сделались едва ли не обязательной приметой Петрограда. По утрам ото всех заводских окраин к центру черными потоками текли колонны, как будто потемневшая от ветра вода Финского залива вышла из берегов и заливала улицы, площади, проспекты. Появились баррикады на Литейном, на Лиговке и еще кое-где. Николай Дмитриевич говорил по телефону, что по приказу министра Протопопова полиция устраивает облавы и хватает всех подозрительных.

В воскресенье на улицы были выведены войска. Народ как будто угомонился. А утром в понедельник демонстрации вновь захлестнули город. Николай Дмитриевич сообщил по телефону все главные новости, одна другой неожиданнее. Петя обмотал шею шарфом, надел пальто и ушел. Она заикнулась было о его болезни. Но он так посмотрел на нее, что она сочла за благо вторично об этом не напоминать.

Миновал час, второй, третий. Петя все не возвращался. Ранние февральские сумерки сделали город таинственным и страшным. На душе у нее росла тревога. И сквозь заклеенные окна временами откуда-то долетали удары винтовочных выстрелов и останавливающий сердце треск пулеметных очередей. Где он? Что с ним?

Свет не горел — бастовала электростанция. Наташа зажгла лампу, села в кабинете у окна, стала смотреть вниз. Со стороны Литейного доносился неясный гул, мелькали отблески пламени.

И Клавдия куда-то запропастилась. В квартире стояла ужасающая тишина. Наташа зябко поежилась, принесла из спальни теплый платок. Внезапно раздался стук в дверь. Предвидя дурные вести, пошла по коридору с лампой в руке. Чужим голосом спросила:

— Кто это?

— Квартира Красикова? — прозвучал мужской голос, незнакомый и молодой и потому как будто враждебный. — Мне бы супругу его.

— Сейчас… Минутку…

Руки не повиновались. Ключ никак не попадал в отверстие. Сомнений не было: тот, за дверью, скажет сейчас нечто ужасное. Не имела она права отпускать больного человека из дому. Не имела…

В первое мгновенье Наташа вошедшего как следует не разглядела. А когда подняла лампу, невольно попятилась — перед ней стоял Костя Федулов, дядин сосед, еще в позапрошлом году, кажется, взятый на войну, после того как он похоронил мать и сестру. Щадя Петю, она ему об этом не рассказывала. И вот — на тебе! — Костя явился собственной персоной. И ведь глядя на него, никак не заподозришь в нем несчастного сироту. Напротив, он выглядит румяным крепышом с лихо выбившимся из-под бескозырки чубом. Шинель подпоясана пулеметной лентой. И весь он как будто распространяет здоровье и уверенность, нисколько не походя на того подавленного бедами паренька, каким она видела его в Озерках.

— Неужели Костя? — зачем-то спросила она.

— Трудно узнать? — Он улыбнулся широко и словно бы беспечно, как человек, совершенно излечившийся от всех печалей. — Мне ведь и Петр Ананьевич то же самое сказал.

— Петр Ананьевич? Ты видел его? Где он? Где?..

— Да не тревожься. В Таврическом дворце он, в Совете! Его от нашей партии в Исполком выбрали. На заседании он остался, а меня вот попросил сюда зайти, предупредить.

— Что же, он там всю ночь пробудет?

— Кто его знает. Может, и всю ночь. Он же теперь — новая революционная власть. Наша власть, большевистская. А ведь их, большевиков, только трое в Исполкоме. Так что нелегко им будет…

— Хоть поесть можно там, в том дворце?

— «Поесть»! Эх ты!.. Революция, а она — «поесть»! — Костя смотрел на нее насмешливо и неодобрительно, затем обвел взглядом коридор, сказал: — Места много у вас, — и, заметно смутившись, проговорил: — Ты не серчай, ладно? — Он забрался рукой в карман под шинелью, достал кисет. — Покурю я, а? Я вот чего спросить хочу: можно мне у вас где-нибудь на кухне или, допустим, в чулане переночевать? А то часть моя знаешь где…

— Конечно, конечно. — Наташа почувствовала себя ужасно неловко. Услышала, что с Петей ничего не случилось, и вовсе поглупела от счастья. Даже в комнату человека не пригласила. — Пойдем-ка, устрою тебя и накормлю. Ты ведь голоден?

— А что? Не откажусь. Можно сказать, с утра ничего не ел.

Наташа сперва повела его в кухню. Поставила на стол съестное и стала с улыбкой наблюдать, как аппетитно ест Костя. А солдат тем временем рассказывал о войне (он успел посидеть в окопах под Варшавой), о сослуживцах своих, о том, как и почему он стал большевиком, и о том еще, как случилось, что именно его, «молодого, да раннего», от батальона в Совет выбрали. Ей сделалось около него спокойно. Тревога улеглась. Присутствие в доме мужчины — пусть постороннего, пусть того, кто был в ее глазах мальчиком, — возвратило ей душевное равновесие. Она слушала его и безмятежно улыбалась.

Он поел, покурил и сладко зевнул. Она позвала его в Петин кабинет, постелила на диване. Солдат в минуту улегся и тотчас уснул.

Наташа задремала на стуле. Разбудил ее скрежет ключа в замке. Она сорвалась с места и, прикрывая ладонью стекло лампы, быстро вышла в коридор. В прихожей Клавдия развязывала платок. Она, должно быть, не только наблюдала события. На лбу у нее пылала ссадина, под глазом был синяк, пуговиц на пальто недоставало.

— Ты где была? — спросила Наташа шепотом.

— А чего дома сидеть? — по обыкновению во весь голос принялась описывать Клавдия. — Там знаешь чего делается!

— Тс!.. — Наташа поднесла палец к губам.

— Чего это? Хозяин, что ль, спит?

— Петра Ананьевича нет. Гость у нас, солдат, депутат Совета.

— А-а… — понимающе протянула Клавдия и ушла на кухню.

Наташа осторожно открыла дверь кабинета. Костя стоял у окна. «Ох Клавдия, Клавдия! — в какой уж раз вознегодовала Наташа. — Вовек не научится спокойно разговаривать. Чтоб так кричать…»

— Петр Ананьевич пришел? — Костя обернулся.

— Нет, не он это. — Наташа вздохнула.

— Жаль. Не дождусь его, видно. Надо все-таки к себе возвращаться. А то там переполох начнется. Я теперь не просто солдат — депутат Совета. Никак нельзя никому позволять о нас дурное говорить.

При мысли, что он уйдет, ей почему-то сделалось страшно. Наташа, однако, его не остановила. Если уж революция, можно ли о себе думать?

Петр Ананьевич появился дома лишь утром. Был он худ и черен лицом, словно только что вышел из больницы. Но глаза из темных впадин смотрели весело и оживленно. Наташа быстро согрела чай, накрыла на стол. Пока хозяйничала, рассказывала о Косте, о том, что знала о его горе, но скрывала это. Петя слушал молча.