День лисицы. От руки брата его - Норман Льюис

— Глядеть страшно.

— Извините, если не угодила. Последний крик моды.

— Ты бы поменьше модничала, а побольше думала о деле… Опостылел мне весь этот беспорядок, вот что я тебе скажу.

— Коли так, сам бы и занялся.

— И займусь, — сказал Оукс. — Вот увидишь.

— Ты опять? Опять за свое? Ну, чего теперь надумал? — Уэнди видела, что Оукс по обыкновению себя распаляет. А она любила эти стычки, если, конечно, они не заходили слишком далеко. Чутье ей подсказывало, что они ослабляют его и усиливают ее власть над ним.

— Для начала я нынче утром сам пригляжу за баром. А надо будет, и вечером тоже, и завтра. Так что придется тебе прибрать в доме, нечем будет отговариваться.

— Я не нанималась мыть полы.

— А ты и не моешь.

— Все равно, выходит, я уборщица.

Оукс напыжился, вид у него был самый непреклонный. Пришло время объясниться начистоту. Сейчас должно решиться — быть Уэнди и впредь служанкой или она станет госпожой.

— Будь любезна делать, что я говорю, — сказал Оукс. — Сказано, поди наверх и принимайся за работу, тебе за это деньги плачены. Иди, сделай милость.

Она попыталась проскользнуть мимо него в бар, но успела лишь заглянуть туда через застекленную до половины дверь — Оукс схватил ее, оттащил назад, на середину комнаты, сунул ей в руки все пакеты и свертки и вытолкал через другую дверь.

— И не показывайся внизу, пока не приведешь дом в порядок! — крикнул он ей вслед.

Победа, подумал он. И ему захотелось выпить. Он вернулся в бар и наскоро опрокинул двойную порцию виски. В дальнем конце стойки Брон с Биллингзом толковали о денежных делах, стаканы у них были еще не допиты. Оукс вернулся в свою комнату, он остывал после вспышки, а заодно стало убывать и довольство собой.

Почему это Уэнди ни капельки не сопротивлялась, когда он вытолкал ее из комнаты? Почему она убежала на своих каблучках по коридору, поднялась по лестнице и не только не стала с ним спорить, но даже не попыталась вернуться? А вдруг он перегнул палку? — мелькнула тревожная мысль. Может, она потихоньку пошла наверх, чтоб собрать свои пожитки и уйти — она ведь сколько раз грозилась… Оукс знал, что в Бринароне она мигом найдет себе работу. А он всем нутром был привязан к ней и знал, что мучительную связь эту порвать не в силах. За последние три месяца он удвоил ей жалованье, целое состояние потратил на ее наряды. Но ей все мало. Подавай ей обручальное кольцо. Стоит ей вырваться из дому, и она, конечно, его обманывает, а попытки следить за каждым ее шагом сделали его посмешищем всего Кросс-Хэндса.

— Черт с ней, — пробормотал он, сжав кулаки. — Хочет уходить — пускай уходит. — Но нет, он знал, что сейчас пойдет к ней наверх и постарается ее урезонить, а не поможет, так и прощенья попросит. «Послушай, Уэнди, — скажет он. — Что ж это от тебя ничего не допросишься, не на колени же перед тобой всякий раз становиться, черт возьми. Это ж просто курам на смех».

Дверь отворилась, и горькие мысли его оборвались. Оукс поднял голову — легкой походкой к нему шла Уэнди в новом платье и улыбалась как ни в чем не бывало. Серьги она сняла. Он облегченно вздохнул, даже слезы навернулись на глаза. Хоть раз она решила простить его, не насладившись его унижением. Уэнди, ни слова не говоря, обошла его и вышла в бар. Брон посмотрел на нее, не веря своим глазам. Очень она была хороша. Просто красотка.

Уэнди через стойку протянула Брону руку, и он сжал ее маленькие пухлые пальцы.

— Привет, незнакомец, — сказала Уэнди.

Когда в воскресенье утром Брон спустился вниз, он с облегчением увидел, что Кэти вернулась, но странная холодность, с какой она его встретила, привела его в уныние. Он пошел к себе в спальню за букетиком гвоздик, которые купил для нее в Бринароне.

— От цветов в доме станет повеселее.

Но, к его огорчению, она ничуть не обрадовалась, совсем не заметно было, что ей это приятно. Взяла цветы, пробормотала что-то и положила их на буфет.

Машинально она приготовила ему завтрак — стоило ей очутиться дома, и она но привычке принялась хозяйничать. Так оно и пойдет одно за другим, и, хотя она еще не понимала этого, повседневные хлопоты помогут ей успокоиться. Она пошла в кухню, поставила чайник на огонь, плотнее прикрыла окно, чтоб не заливал дождь, и вернулась к Брону. Ей надо было поговорить с ним, но она не знала, с чего начать. Она стояла, глядя на него сверху вниз, уже не в первый раз отметила, что он хорош собой, и это ее рассердило. Он поднял глаза.

— А сама не будешь завтракать?

Она помотала головой.

— Не голодная?

— Не хочется.

Она села и, отвернувшись, принялась смотреть в окно, и теперь перемена в ней, которую Брон поначалу приписал игре света, стала заметнее. Лицо ее словно бы распухло, глаза казались меньше. И какая-то она угловатая. Будто похудела.

— Ты как себя чувствуешь, Кэти? Вид у тебя больной. Что-нибудь неладно?

— Ничего я не больна. — Неприязнь к нему обратилась в бешенство. Как он смеет так притворяться?

Брон отодвинул тарелку.

— А где Ивен?

— Наверно, пошел в церковь.

— Ну, хоть поднялся. И то хорошо. Он совсем поправился?

— Вроде да.

— Кэти, я тут чего-то не пойму. Вот, к примеру, этот разговор о сердечном приступе. Мне что-то стало казаться, уж не избегает ли он меня.

Он помолчал, ожидая, что она что-нибудь возразит, потом снова заговорил:

— Если я не ошибаюсь и он правда не хочет меня видеть, тогда почему? Я думал, думал, ни до чего не додумался, разве что эта несчастная машина виновата. Может так быть?

— Да, из-за машины он, пожалуй, расстроился.

— Это я могу понять. Еще бы не расстроиться. Я свалился ему как снег на голову, и сразу пошли неприятности — полиция ездит, а теперь еще суд будет. В этих краях все друг у друга на виду. Наверно, здесь теперь только и разговору что обо мне. В Морфе было так же. Всегда так бывало. Кто его знает, почему, ведь я так стараюсь жить тихо-мирно.

На минуту он вновь очутился в Морфе — все вдруг почему-то смотрят на него молча и враждебно, и классный наставник, бледный как полотно, ведет его домой, и мать встречает его слезами и упреками.

— Я как магнит какой-то, всякая беда ко мне липнет. Кто угодно может годами водить машину, и у него не подумают спросить права. А я только поехал — и сразу кто-то налетел на меня и полиция обвиняет меня в семи смертных грехах.

Теперь — и молчание Кэти подтверждало это — Брон был уже совершенно уверен, что расстроил Ивена, но чем больше он думал, тем невероятней казалось, что во всем виновата история с машиной.

— Нет, — сказал он. — Тут дело не в машине. Чтобы из-за такой ерунды… не может этого быть. А, вот оно что, ясно!

Кэти в тревоге ждала, что же он теперь скажет.

— И как мне раньше не пришло в голову. Это все его затея, чтобы я стал совладельцем фермы. Просто он испугался, и я нисколько его не осуждаю. Ну что ж, если он передумал, настаивать я уж никак не собираюсь. Скажи честно, Кэти, он передумал брать меня в совладельцы — все дело в этом, да?

— Мне он ничего такого не говорил, — сказала Кэти.

— И, наверно, не скажет. Никому не признается. Раз уж он предложил, он от своего слова не отступит. Ничего, скоро узнаем. Как только он придет, я спрошу его напрямик. Если он не против, чтоб я здесь остался, буду только рад работать у вас на ферме за жалованье. А не захочет — уеду и подыщу себе другую работу. Прямо так ему и скажу. Послушай, скажу, давай забудем про это совместное владение. Ты не думай, я очень благодарен, что ты такое предложил, но просто это ни к чему. Правильно я придумал, как по-твоему?

Кэти упустила подходящую минуту, чтобы сказать ему то, что хотела, и теперь у нее уже не хватило мужества.

— Не знаю, — ответила она. — Право, не знаю.

Эта прелюдия омрачила даже радость предстоящей встречи с Уэнди, и по дороге в «Привет» Брону вдруг остро захотелось обратно в Хэйхерст: там за него решали другие, там было точно известно, как себя вести, как с кем держаться, и главное — там был Даллас, наставник и доброжелатель, с которым он отваживался пускаться в путь по лабиринтам подсознания.

Брон шел своей дорогой, и, знай Даллас, как живет его подопечный, он покачал бы головой, разочарованный и встревоженный, — видно, Брон не умел обойти ухабы стороной. Вне стен Хэйхерста Брону все время чудилось, словно он в любой час может снова стать опасным для общества. В Хэйхерсте он был членом общины, где всех свела и сравняла одна и та же беда. На свободе же он всюду не к месту. Ну и понятно, даже не зная, что он бывший заключенный, — он ведь не совершил ничего такого, из-за чего полиция могла бы заинтересоваться его прошлым, — его сразу же взяли на заметку.

Даллас отчасти предвидел это, предостерегал его, что приверженность к тюремному укладу чревата опасностями, и объяснял, что вспышки непокорства были рождены в глубинах подсознания, вызваны страхом, как бы ему не скостили срок и не выпустили раньше.