В лесах. Книга первая - Павел Мельников-Печерский

Тот добрый человек был Патап Максимыч Чапурин. Спознал он Сергея Андреича, видит — человек хороший, добрый, да хоть ретив и умен — а взялся не за свое дело, оттого оно у него не клеится и вон из рук валится. Жалко стало ему бессчастного Колышкина и вывел он его из темной трущобы на широкую дорогу.

— Наплюй ты, Сергей Андреич, на эти анафемские подряды, послушай меня, старого торговца, — говорил Патап Максимыч. — Не ради себя, ради махоньких деток своих послушайся, не пусти ты их с сумой под оконья… Верь моему слову: года не минёт, как взвоет у тебя мошна — и вон из кармана пойдет… Тебе ли, друг, с казенными подрядами вожжаться?.. Тут, милый человек, надо плутом быть, а коль не быть плутом, так всякое плутовство знать до ниточки, чтобы самого не оплели, не пустили бы по миру. Кинь, ради Христа, подряды… Хоть убытки понесешь — наплевать, развяжись только с этим проклятым делом скорей… Знаю я его вдоль и поперек… Испробовал!.. А вот построй-ка ты лучше пароходишко, это будет тебе с руки, на этом деле не сорвешься. Право, так.

Послушался Колышкин, бросил подряды, купил пароход. Патап Максимыч на первых порах учил его распорядкам, приискал ему хорошего капитана, приказчиков, водоливов, лоцманов, свел с кладчиками; сам даже давал клади на его пароход, хоть и было ему на чем возить добро свое… С легкой руки Чапурина разжился Колышкин лучше прежнего. Года через два покрыл неустойку за неисполненный подряд и воротил убытки…

Прошло еще три года, у Колышкина по Волге два парохода стало бегать. Толстый, дородный, цветущий здоровьем и житейским довольством, Сергей Андреич сидел, развалившись в широких, покойных креслах, читая письма пароходных приказчиков, когда сказали ему о приходе Чапурина. Бросив недочитанные письма, резвым ребенком толстяк кинулся навстречу дорогому гостю. Звонко, радостно целуя Патапа Максимыча, кричал он на весь дом:

— Крестный!.. Ты ль, родной?.. Здорово!.. Здорово!.. Что запропал?.. Видом не видать, слыхом не слыхать!.. Все ли в добром здоровье?

— Ничего — живем да хлеб жуем, — отвечал, улыбаясь, Чапурин. — Тебя как господь милует?.. Хозяюшка здорова ль?.. Деточки?

После обычных приветствий и расспросов, после длинного разговора о кладях на низовых пристанях, о том, где больше оказалось пшеницы на свале: в Баронске аль в Балакове, о том, каково будет летом на Харчевинском перекате да на Телячьем Броде, о краснораменских мельницах и горянщине, после чая и плотной закуски Патап Максимыч молвил Колышкину:

— А ведь я к тебе с докукой, Сергей Андреич. Нарочно для того и в город меня примчало.

— Приказывай, крестный, что ни велишь, мигом исполним, только бы мочи да уменья хватило, — отвечал Колышкин.

— Мое дело во всей твоей мочи, Сергей Андреич. — сказал Патап Максимыч. — Окроме тебя по этому делу на всей Волге другого человека, пожалуй, и нет. Только уж, Христа ради, не яви в пронос тайное мое слово.

— Эка что ляпнул! — воскликнул Колышкин. — Не ухороню я тайного слова своего крестного!.. Да не грех ли тебе, толстобрюхому, такое дело помыслить?.. Аль забыл, что живу и дышу тобой?.. Теперь мои ребятки бродили б под оконьем, как бы господь не послал тебя ко мне с добрым словом… Обидно даже, крестный, такие речи слушать — право.

— Ну, ну, не серчай, — говорил Патап Максимыч. — Не в ту силу говорено, что не верю тебе… На всякий случай, опаски ради слово молвилось, потому дело такое — проносу не любит, надо по тайности.

— Ну, сказывай, какое дело? — молвил Колышкин.

— Дело такое, Сергей Андреич, что тебе, по твоей науке, оно солнца ясней, а нашему брату, человеку слепому, неученому, — потемки, как есть потемки… Научи уму-разуму…

— Что ж такое?

— Видишь ли, у нас в лесах, за Волгой, река есть, Ветлугой зовется… Слыхал?

— Знаю, — отвечал Колышкин. — Как Ветлугу не знать?.. Не раз бывал и у Макарья на Притыке и в Баках[107]. И сюда, как из Сибири ехали — к жениной родне на Вятку заезжали, а оттоль дорога на Ветлугу…

— Ладно, хорошо, — сказал Патап Максимыч. — Так в эту самую реку Ветлугу пала река Уста.

— И Усту знаю и из Усты воду пивал, — отозвался Колышкин.

— Так вот что: меж Ветлуги и Усты золото объявилось, золотой песок, — полушепотом молвил Патап Максимыч. Хоть и верил он Сергею Андреичу, хоть не боялся передать ему тайны, а все-таки слово про золото не по маслу с языка сошло. И когда он с тайной своей распростался, ровно куль у него с плеч скатился… Вздохнул даже — до того вдруг так облегчало.

А Колышкин так и помирает со смеху. Полные розовые щеки дородного пароходчика задрожали, как студень, грудь надрывалась от хохота, высокий круглый живот так и подпрыгивал. Сергей Андреич закашлялся даже. — Ветлужское золото!.. Ха-ха-ха!.. Россыпи за Волгой!.. Ха-ха-ха!.. Не растут ли там яблоки на березе, груши на сосне?.. Реки молочные в кисельных берегах не текут ли?.. Ах ты, крестный, крестный, — уморил совсем… Ха-ха-ха!..

— Зачем гоготать? — молвил, нахмурясь, Чапурин. — Не выспросив дела путем, гогочешь, ровно гусь на проталине!.. Не след так, Сергей Андреич, не ладно… Ты наперед выспроси, узнай по порядку, вдосталь, да потом и гогочи… А то на-ка поди!.. Не пустые речи говорю — сам видел…

Видя досаду Чапурина, Колышкин сдержал свой смех. — Нестаточное дело, Патап Максимыч, — молвил он. — Покажи мне пегого коня, чтоб одной масти был, тогда разве поверю, что на Ветлуге нашлось золото.

— А это что? — резко сказал Патап Максимыч, ставя перед Сергеем Андреичем пузырек.

Колышкин взял и только что успел приподнять, как смеющееся лицо его думой подернулось. Необычный вес изумил его. Попробовал песок на оселке, пуще задумался.

— Что? — спросил Патап Максимыч. Колышкин ни слова в ответ. Глаз не спускал с него Патап Максимыч. Вынул Колышкин из стола вески какие-то, свесил песок, потом на тех же весках свесил его в воде.

— Что? — спросил Патап Максимыч, вставая с дивана. Колышкин опять ни слова. Видит Патап Максимыч — «крестник» взял какую-то кастрюльку, налил в нее чего-то, песку подсыпал, еще что-то поделал и, отдавая пузырек, сказал: — Золото.

Просиял Патап Максимыч. — Видишь! — сказал он. — А гогочешь!.. Теперь, барин, кому над кем смеяться-то?.. Ась?..

— Где ж его промывали? — спросил Колышкин. — Промыто хорошо.

— Как промывали? — молвил Патап Максимыч. — Никто не мыл… Из земли такое берут.

— Не может этого быть, — решительно сказал Сергей Андреич.

— Как не может быть? — возразил Патап Максимыч. — Я тебе говорю, что песок из земли накопан…

— Сам видел? — спросил, прищурившись, Колышкин. — Хвастать не хочу — сам не видал, — отвечал Патап Максимыч.

— Значит, люди сказывали, что они такой песок прямо из земли берут? — прервал его Колышкин.

— Так говорили, — ответил Патап Максимыч.

— Так-таки и сказывали, что в этом самом виде песок из земли копан? — продолжал свои спросы Колышкин. — Ни про какую промывку не было речи?

— Да, — подтвердил Патап Максимыч.

— Мошенники это тебе говорили — вот что!.. — с сердцем крикнул Сергей Андреич.

— Как мошенники? — вскочив с места, еще громче вскрикнул Патап Максимыч. — Разве стану я водиться с мошенниками?

— Не туда, крестный, гнешь…— молвил Колышкин. — Не кипятись, слушай, что скажу. Сдается мне, на плутов ты попал… Денег просили?

— Мое дело, — нехотя отозвался Патап Максимыч.

— Не таи, тебя ж от обмана хочу оберечь, — говорил Колышкин. — Много ли дал?

— За пузырек-от? — после некоторого молчания спросил Патап Максимыч.

— Ну, да.

— Сорок целковых дадено, — сквозь зубы процедил Чапурин.

— С барышом поздравляю! — весело усмехнувшись, молвил Колышкин.

— Пять сереньких в карман попало!.. Э-эх, Патап Максимыч!.. Кто таковы знакомцы твои, не ведаю, а что плуты они, то знаю верно… И плуты они не простые, а большие, козырные… Маленький плут двухсот пятидесяти целковых зря не кинет.

— Какие двести пятьдесят целковых? — спросил Патап Максимыч.

— Да ведь в этой склянке без малого фунт чистого золота, — сказал Колышкин, — его фунт казенна цена триста целковых… Как же тебе за сорок-то продали?.. Смекаешь, каковы подкопы ведут под тебя?

— Невдомек! — почесывая затылок, молвил Патап Максимыч. — Эка в сам деле!.. Да нет, постой, погоди, зря с толку меня не сшибай…— спохватился он. — На Ветлуге говорили, что этот песок не справское золото; из него, дескать, надо еще через огонь топить настоящее-то золото… Такие люди в Москве, слышь, есть. А неумелыми руками зачнешь тот песок перекаливать, одна гарь останется… Я и гари той добыл, — прибавил Патап Максимыч, подавая Колышкину взятую у Силантья изгарь. Икнулось ли на этот раз Стуколову, нет ли, зачесалась ли у него левая бровь, загорелось ли левое ухо — про то не ведаем. А подошла такая минута, что силантьевская гарь повернула затеи паломника вниз покрышкой. Недаром шарил он ее в чемодане, когда Патап Максимыч в бане нежился, недаром пытался подменить ее куском изгари с обительской кузницы… Но нельзя было всех концов в воду упрятать — силантьевская гарь у Патапа Максимыча о ту пору в кармане была… Колышкин испробовал гарь и сказал: