(Интро)миссия - Дмитрий Лычев

Думы о смысле жизни незаметно приблизили четверг, пятнадцатое. Якубович весь сиял, когда наблюдал, как мы с Андреем развешиваем трафареты. Потом обменял последний на проездные бумажки. Я тут же помчался на вокзал. На счастье, билет был, причем хороший — в „люкс“. При моих-то заработках ютиться в купейном вагоне? Нет, Её Величество Дочь и Жена в одном лице всего Краснознаменного Белорусского военного округа просто не могла позволить отдать свое хрупкое тельце на съедение каким-то там вагонным тараканам! Поезд отчаливал из Мостов ближе к вечеру. После обеда офицеры и прапорщики буквально повалили ко мне с заказами. Как же — тетка едет в столицу! Всем им я говорил одно и то же: „Не обещаю“. А Мойдодыр не просил ничего материального. Памятуя о моей многотомной истории болезни, он просто попросил вернуться. Мне показалось, что именно попросил, а не приказал. Сердцу ведь не прикажешь…

Самая короткая глава: 15.

Цивильная одежда, присланная заботливой мамочкой, которая не хотела, чтобы ее ребенок был похож на какого-нибудь солдата, ничуть не сковывала меня, вопреки моим опасениям. Будто только вчера я надел мерзкие сапоги и безразмерные штаны, которые пришлось по пять раз ушивать. Светло-голубые джинсы и поглаженная Славиком белоснежная рубашка смотрелись на мне донельзя здорово. Всю дорогу я не отходил от зеркала. Попутчика в купе не оказалось, и я всецело посвятил себя нарциссизму. Настолько себе нравился, что пару-тройку раз себя вытрахал. Следил только за тем, чтобы случайно не помять рубашку. Что поделаешь, если у бедного солдатика она была одна-единственная…

Москва встретила меня нестерпимой жарой. По дороге с вокзала тщательно оберегаемая рубашка здорово намокла, да еще и в толпе измялась. Всё-таки армия сидела глубоко в душе и по дороге надрывалась (благо, в душе — никто не слышал), матеря порядки в этом городе. Бардак! Душное метро, полное вечно спешащего народу, который в давке забыл, куда, собственно, едет. Да еще плюс ко всему и хамы. Попадись они в нашу часть и нагруби там мне — Славик бы живо по хрюшке настучал. Не понравилась, короче, мне Москва. Думал, что в комендатуре, куда я пришел отмечаться, свои люди окажутся. Ни фига подобного — и там нахамили. Не понравилось, что я в „гражданке“ пришел к ним. А как же еще, товарищи прапорщики?! Я ж в отпуске! „Нельзя, — говорят, — ты в армии“. Вот так. И не знаешь, где лучше — и там, и здесь плохо. И здесь, и там. Напился я с горя с Констанцией до такого состояния, что „подругу“ и трахнул. Странно, раньше мне казалось, что я пью мало…

Только дома была настоящая радость, только дома я почувствовал себя дома. И не поверил в это настолько, что убежал играть в теннис на все десять дней, не утруждая себя выполнением наказов моих старших сослуживцев. Кое-что притаранила мамочка, остальное помогла достать Констанция, сиявшая Авророй от того, что переспала, наконец, с настоящим солдатом. Последние два дня я давал прощальную гастроль — встал в ворота на футбольном поле, которое снилось мне в армии несчетное число раз. Первый день всё получалось, а во второй злобные соперники натолкали мне на прощаньице десять вафель — это они так выражались по поводу каждого гола, пропущенного по моей вине. Так, весь обвафленный морально, я и покинул стадион своих снов…

Договорился с Мишкой нанести ему ответный визит, поэтому и выехал из Москвы на день раньше. В минском госпитале в очередной раз лежал наш закадычный кореш Серёга, и не навестить его было бы верхом неприличия. Набрав гостинцев в виде пойла, мы отправились в госпиталь, о существовании которого я начал постепенно забывать. Хотя нет, помнил. Просто ехать туда в качестве пациента уже не хотелось.

Первой нам попалась алкоголическая тетка, которая гонялась за мной при последней выписке. Она была еще больше алкоголической, поэтому нас и не узнала. Зубенко был в отпуске, что нас обоих до смеху обрадовало. Жаль, что в отпуске был также и Бадма, и мне так и не довелось посмотреть класс, в котором было столько моего труда и семени. С горя, уже втроем, забрались в кусты и предались пожиранию одурманивающей жидкости. Ёжик в госпитале больше не объявлялся. Мишка сказал, что, судя по последнему письму, он неплохо устроился в части. К тому же в этом году собирались отозвать из армии всех студентов — вот и сидел Ёж в своей норе, дожидаясь решения насущного вопроса. Налегая на водку, мы перебирали в памяти перипетии совместного сожительства в узбекском классе. Серёга пару раз нежно коснулся „темы“. Вспомнил столы, внутри которых мы так любили, по его словам, „с Ёжиком пидарасничать“. Мишка вспомнил кота и даже отвесил подзатыльник. Я оправдывался, кричал, что был несправедливо оклеветан, и подзатыльник достался также и Сергею. Тот, как и полагается, лежал снова в неврологии. Не мудрено! Я удивляюсь, как от такой жизни, как у него в части, все его сослуживцы там не лежали. Напоследок решили сходить в кардиологию, но мне почему-то страшно не хотелось. Я пообещал подождать Мишку за госпитальными воротами…

Проходя мимо неврологического здания, я понял, почему мне не хотелось в кардиологию. Не пускало туда чувство, что я должен кого-то из знакомых увидеть. И увидел — Алексея, копавшегося в куче цемента и песка в паре с двумя красивыми самцами. Как и больше чем год назад, он вновь копался в грязи. Я был именно в том состоянии, чтобы учинить разборки. Он узнал меня издалека. Видать, запал я ему в душу. Не каждый же день ему жопу подставляли! Я начал вполне дружелюбно:

— Привет, сто лет не виделись! Ты, как всегда, по уши в грязи…

— Но не в дерьме же…

— А кто, собственно, в дерьме?

— Ты!

— Ты, наверно, меня не узнал. Я не мог быть в дерьме, потому что каждый день ходил в душ. Помнишь?

— По-омню, я всё помню…

Самцы-коллеги с интересом прислушивались к нашей задушевной беседе. Наверно, им показалось странным, с чего бы это вдруг два парня, выглядящие как старые друзья, рассуждают о дерьме. Я наступал:

— О каком говне ты там вспомнил?

— Да пошел ты на хуй, пидар гнойный!

— Ну-у, браток, у тебя точно голова в цементе. Повтори, куда пошел, и кто?!

— Иди на хуй, педрила!

— Отвечаешь? Брось лопату, отойдем!

Лёха не боялся меня, потому что был крупнее. А я не боялся его, потому что был под пагубным влиянием алкоголя. Отошли за здание. Кулак его просвистел мимо уха. В ответ моя нога пришлась ему точно в пах. Самцы не могли пропустить подобных разборок. Они стояли поодаль и, наверно, не верили, что пидар может так отчаянно драться. Мне же показалась недостаточной месть с его тесаком, из-за которого Лёха загремел на „губу“. Я схватил его за волосы, приподнял голову и молотил в пятак, пока рука не покрылась кровью — его и моей, потому что руку я разбил. Тело, дышащее всхлипами, беспомощно распростерлось на земле. Вдалеке замаячил Мишка. Самое время было вставлять ноги. Победоносно глянув на самцов, замерших в недоумении, я поспешил к выходу. Я ликовал! Я не боялся в тот момент ничего. Ни того, что этот мой говнистый ёбарь может настучать, что ему настучали, ни двоих свидетелей.

Отрезвление, как настоящее, так и в переносном смыле, пришло уже вечером, когда я переодевался дома у Мишки в военную форму. От греха подальше я решил закамуфлироваться под солдата. Алексей уверен, что я давно дембельнулся: в те славные времена, когда он еще был моим желанным, я часто делился мечтами о скором комиссовании. В форме мне было комфортно и безопасно, даже с учетом кишевших в городе патрулей… Поезд был тем же, которым меня увозил толстый прапорщик от лежавшего в морге Олега. Казалось, что даже вагон был тот… И место на третьей полке. Что поделать, если в этом поезде почти все вагоны были общими, а до такого кайфа, как СВ, здесь еще не додумались…

Ну вот, форму придется стирать. У Боба еще остался должок за открытки, так что это дело я, пожалуй, поручу ему. А здорово я его уделал! Жалко, что конец его мерзкий не оторвал. Рука болит. Что я завтра скажу Мойдодыру? Этот старый ходячий Крюгер наверняка устроит осмотр моего больного тела. Раздеваться разве что не заставит. А, ладно, что-нибудь придумаю! Как было бы здорово, если бы все так, одним махом (нет, не одним — десятью) расквасили физиономии тех, кто ими сначала воспользовался, а потом предал! Во была бы хохма — на улицах только бы и попадались расквашенные морды! А мне Лёху жалко. Нос, пусть даже, может, и сломанный, заживет. А останется злость на меня, на всех пидарасов планеты Земля. И при каждом удобном случае он будет месить их еще похлеще, чем я его. С каждым его ударом будет выходить его собственная пидовская сущность. Проблема только в том, что она настолько безмерна, что педиков не хватит. И он будет мучиться, будет страдать. Нет, если суждено нам еще раз увидеться один на один, я отдамся ему. Или возьму его. Буду брать, пока он не завопит „Довольно!“, как в мультике про Золотую Антилопу. И тогда вся его сущность, такая двойственная, такая гнилая, превратится в черепки. Но всего этого, скорее всего, не будет никогда. И он обречен. А жаль…