Победа. Том 2 - Александр Борисович Чаковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он ошибся и в этом. Ошибся во всем. Ему не удалось завершить одно из главных дел его жизни — поставить русских на подобающее им место. Не удалось победить на выборах…
Попробовал утешить себя тем, что не все для него потеряно, что он остается депутатом и лидером партии, что, по традиционным английским понятиям, ему еще не так уж много лет и — кто знает, — может быть, время пролетит быстро и он снова займет этот особняк на Даунинг-стрит, 10.
Черчилль жаждал утешений. Сейчас, когда в ответ на свой приветственный жест он получил «фигу», даже сочувствие Клементины, с которой всегда так мало считался, послужило бы утешением. Но Клементина не выдержала сочувствия. Она пришла только «проводить».
Внезапно Черчилль, этот волевой, эгоистичный, чуждый сентиментальности человек, почувствовал себя беспомощным. Тихо, очень тихо, будто боясь сам услышать себя, он произнес:
— Скажи, Клемми, если знаешь… за что?!
Клемми была идеальной женой для такого резкого, часто вздорного, самовлюбленного и в то же время умного человека, как Черчилль. Она понимала его с полуслова, почти никогда не спорила с ним, давно примирилась с тем, что нежность чужда ее мужу. И раз навсегда усвоила, что сентиментальность с ее стороны вызывает у него только раздражение. Но сейчас его вопрос «За что?!» безотчетно потряс Клементину. Она мягко прикоснулась к покатому лбу мужа и, в свою очередь, спросила:
— Ты имеешь в виду эти… выборы?
— К черту! — неожиданно резким движением Черчилль сбросил руку Клементины со своей головы. — Я не настолько глуп, чтобы исключать возможности поражения в ходе выборов. Но… — голос его сник, — я никогда не представлял себе другого…
— Чего именно?
— Насколько неблагодарным может быть народ! Народ, которому я посвятил всю свою жизнь…
Перед его глазами мелькали пальцы рук, сложенные в фиги.
— Да, я всю жизнь был сторонником демократии, — все еще глядя в зашторенное теперь окно, сказал Черчилль. — Однако не плебейской! Но оказалось, что в Англии слишком много плебеев! Я спас их от смерти и разорения, а они при первой же возможности вышвырнули меня. За что?! Когда надо было спасать страну, они подчинялись моей воле. Теперь им захотелось хлеба и зрелищ, и они рассчитывают получить это от лейбористов!
Он умолк, тяжело дыша. Клементина тоже несколько секунд молчала, чтобы дать мужу время успокоиться. Потом сказала:
— Ты хочешь, Уинни, чтобы я была с тобой откровенна в этот час?
— Как и в любой другой!
— Хорошо. Помнишь, я рассказывала тебе о беседе со старым докером. Он не очень лестно отзывался о тебе.
— И что же?
— Докеры, и все, кто с ними, боятся тебя, Уинни.
— Меня боялся Гитлер, возможно, боится и Сталин. Но мой собственный народ?! Как ты смеешь!
Перед Клементиной опять стоял так хорошо знакомый ей Черчилль — всегда правый, не терпящий критики. В другое время она произнесла бы несколько корректных слов, подобных воде, вылитой на огонь, и просто ушла бы в свою спальню. Но на этот раз что-то подсказывало ей, аристократке, не гнушавшейся проводить долгие часы в лондонских доках, собирая средства для Советской России, консервативной по убеждениям, но испытавшей чувство ни с чем не сравнимой радости, побывав в ликующей Москве в День Победы, — на этот раз что-то властно приказывало ей: не отступать!
— Ты велел мне быть откровенной. И я выполню твою волю, — твердо произнесла Клементина. — Помнишь, ты как-то сказал, что если от народа требуешь жертв, то и самому надо идти на жертвы?
— Я шел на них во имя победы.
— Да, конечно. И народ это понимал. Но теперь войны нет. И народ хочет расплаты за принесенные им жертвы. Хочет, а не уверен…
— В чем, черт побери?!
— В том, что ты с той же страстью, с которой боролся против Гитлера, станешь заботиться о народном благе.
— Я и народ неотделимы!
— Неотделимы ты и Британия. Ты и подданные его величества короля. Народ же… я не знаю, какие найти слова… Народ — это другое.
— Где ты прячешь свой коммунистический партбилет? Или хотя бы лейбористскую карточку, — кривя губы в ехидной усмешке, спросил Черчилль.
— Ты хорошо знаешь, Уинни, что это незаслуженный упрек. У тебя нет человека ближе, чем я. И мой долг — говорить тебе правду, хотя, поверь, это не всегда легко.
— Значит, по-твоему, расплатиться с народом за военные тяготы смогут лейбористы? Говори до конца.
— Нет, я так не думаю, — покачала головой Клементина. — Они не сумеют, а возможно, и не захотят выполнить свои предвыборные обещания. Может быть, чуть-чуть урежут доходы богатых, но ни в чем не помогут бедным. А люди настолько устали, что даже несбыточные обещания кажутся им благодеянием.
— Откуда ты все это знаешь?
— Не забудь, что все эти годы я была не только твоей женой, но и председателем фонда помощи Красной Армии. Я знаю настроения английского народа.
Знала ли она их в действительности? Вряд ли. Как и все женщины ее круга, привыкшая к богатству и комфорту, да еще имея столь знаменитого мужа, воле которого покорилась всецело, Клементина, конечно, была не в силах правильно проанализировать послевоенное положение Англии. Она не понимала, что после победного завершения второй мировой войны английский народ не желает жить по-старому, что он не забыл, как Черчилль в разное время использовал войска для подавления забастовок, что, сблизившись сердцами с советскими людьми — своими союзниками по антигитлеровской коалиции, этот народ предчувствовал, что консерваторы во главе с Черчиллем снова попытаются «душить Советскую Россию». Но общение Клементины с массами — факт очень редкий для женщин ее круга — помогало ей пусть неточно, пусть чисто эмоционально, но ощущать настроение этих масс…
— Ваша одежда готова, сэр, — тихо произнес появившийся в дверях Сойерс.
— Фрак?
— Да, сэр, как вы приказали.
— Я бы предпочел мою старую «сирену»… Но… это шутка, конечно. Я сейчас приду в спальню, Сойерс. Будьте там.
В половине седьмого вечера Черчилль во фраке, пальто-накидке и цилиндре подъехал на своей служебной (пока еще он пользовался ею) машине к ограде Букингемского дворца: согласно традиции ему предстояло вручить королю Георгу VI прошение об отставке. Он ожидал увидеть у решетчатой ограды дворца толпы народа и по пути обдумывал, как ему приветствовать этих людей: знаком «V» или просто приподняв цилиндр? В конце концов решил: действовать в зависимости от настроения толпы.
Но толпы не оказалось. Толпой вряд ли можно было назвать несколько десятков человек, глазевших, как
