Экспедиция в иномир - Сергей Снегов

— Теперь вы можете понять задачу, какую мы, геноконструкторы, поставили перед собой, — говорил Глейстон. — Первобытный человек, которому не хватало своих умений, начал бег на горные вершины почти божественного совершенства с того, что подчинил себе умения покоренных им животных: лошади — везти, собаки — охранять, коровы — давать молоко и мясо. Он специализировал своих домашних животных на главном их умении, подавляя все иные потенциальные их возможности. Сам он прогрессировал, используя их умения, а они? Он осудил животных на специализацию и застой — такова роль человека в природе. И, естественно, ему потом не хватило гипертрофированных умений его небольшого животного окружения. Он стал создавать машины, умножавшие количество нужных ему умений. Но каждая машина специализирована на какой-то одной функции — мертвая ткань не способна быть иной, кроме как специализированной. Следовательно, для умножения умений нужно умножать число машин. Так началось то, что назвали машинной цивилизацией. Мы на Урании изыскиваем способ свернуть с дороги безмерного накопления Машин на дорогу умножения биологических умений. Мы доводим до высокого совершенства каждую возможность биологической ткани, до максимума число специализированных умений, присущих живой структуре.

В этом месте я счел нужным вмешаться:

— Друг Глейстон, астробиолог Глория Викторова считает, что в лаборатории Муро Мугоро подопытных животных подвергают ненужным мукам. Вы считаете, что она неправа?

Он поглядел на меня высокомерно и неприязненно. Одно великое умение в его глазах, конечно, было — он совершенно выражал взглядом свое отношение к человеку, особенно пренебрежение, презрение, недоброжелательство. Любое словечко, выражающее такие же чувства, вызвало бы немедленно отпор, а на взгляд не принято возражать — Глейстон искусно этим пользовался.

— Условимся прежде всего о смысле фразы «ненужная мука». «Мука» — слово обывательское, давайте лучше применять термин «страдание». Любое страдание свидетельствует о непорядке: перегрузке, недогрузке, неспособности с чем-то справиться, опасности гибели и ран. Подобное сигнальное страдание есть разновидность защитной реакции. Защиту нужно укреплять и совершенствовать — разве не так? Страдание — полезнейшее средство обезопасить себя, без способности страдать любое живое существо легко погибло бы в борьбе за существование. Природа мудро наделила все живое способностью к сигнальному спасающему страданию. И без страдания нет развития, ибо оно, свидетельствуя о каком-то недостатке, открывает возможность ликвидировать этот недостаток, то есть ввести усовершенствование. Вся история человечества неотделима от стимулирующих подъем страданий. Почему вы хотите, чтобы мы были мудрей природы, придумавшей сигнальное страдание как некий маяк, отводящий от губительной дороги на правильный путь?

Вести спор на такой абстрактной высоте я, как, впрочем, и Гюнтер, не был способен. Зато Мишель в сфере абстракции чувствовал себя как гимнаст на спортивной площадке — он настойчиво продолжал:

— Природа за миллиард лет биологического развития гармонизировала страдание со структурой страдающего организма. Согласен, что небольшое страдание сигнализирует об опасности, но чрезмерное губит, оно уже не сигнальное, а разрушающее. Есть ли у вас уверенность, что вы не преступаете грань между сигналом и уничтожением?

— Животные у нас не гибнут! — сказал, засмеявшись, Мугоро. — Мы точно знаем, до какой границы можно вести эксперимент. Можете быть спокойны, у нас все в порядке.

— Наши гости не уверены, что у нас все в порядке, — холодно сказал Глейстон. — Расскажи, как ты определяешь интенсивность эксперимента. Уважаемым гостям будет интересно узнать о твоих работах.

Мугоро не заставил себя упрашивать. Все началось с того, что в университете ему досталась тема: «Биоизлучения человека». Он сконструировал прибор, фиксировавший электромагнитные, акустические, механические и другие колебания, возбуждавшиеся в собственном теле. В результате он накопил полный альбом своих биоизлучений при разных телесных и душевных состояниях. И он заметил, что боль вызывает резкие изломы кривых биоизлучений. Он исколол обе ноги и обе руки, установил, что разная сила боли отвечает разным пикам кривой. Он вычислил и величину губительного для себя страдания — оно оказалось пределом, к какому стремится кривая боли. Вероятно, он и дальше продолжал бы с энтузиазмом терзать себя, если бы не подружился с Глейстоном и тот не указал иную программу работ. Вот уже двадцать три года они вместе изучают границы устойчивого функционирования организмов естественного и синтетического происхождения.

Мугоро закончил радостным хохотком. Глейстон внес в его объяснения свою поправку:

— Нас интересует не сама граница существования, а совершенствование умений, какое можно развить, не превосходя предельной границы. Поэтому важно знать и силу страдания, и его переносимость. Аппаратура, сконструированная Муро Мугоро, дает эти данные. На их основе мы вносим поправки в генную структуру опытных объектов, то есть предлагаем лабораториям, синтезирующим живые объекты, более совершенные генопрограммы. Поэтому лаборатория друга Муро и называется геноструктурной. Задача остальных — осуществить в образе реальных биороботов выданные Мугоро генные структуры.

Я всегда удивлялся, как любой поступок, от самого низменного до самого высокого, можно облечь в слова, одновременно и точные и бесстрастные. Как это гладко звучало: «Изучить переносимость страдания, не переходя пределов устойчивого существования организма, ради совершенствования его умений». Я вспомнил восклицание Глории: «Если бы вы знали, что за дьявол этот Чарльз Глейстон!». Я сделал усилие, чтобы голос мой прозвучал спокойно:

— Скажите, друг Чарльз, известный физик Питер Глейстон, открывший метод придавать стали прозрачность стекла, не ваш родственник? Я как-то слушал доклад Питера о его теории прозрачности, впечатление было большое.

— Питер Глейстон — мой отец, — сухо ответил Глейстон. — Первую научную работу я вел в его лаборатории, он захотел породить прозрачность и в живых тканях. Именно эта — неудавшаяся, впрочем, — работа развила во мне интерес к умениям организма. Во время экспериментов отца с живыми клетками я поссорился с ним и организовал собственную лабораторию.

— Сколько помню, ваш отец трагически погиб?

— Он ставил опыты на себе и сгорел, достигнув только полупрозрачности. В гробу он казался выплавленным из мутного стекла. Трудно решаемые задачи его захватывали больше, чем легко реализуемые. Впрочем, эта наша родовая черта. Весь длинный ряд моих предков выбирал путь максимального сопротивления, тривиальность их не привлекала.