Технопарк юрского периода. Загадки эволюции - Александр Александрович Гангнус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дж. Симпсон, развивая свою идею квантовой эволюции, подчеркивает, что иначе и не может быть, что свидетельства эволюционного взрыва, вроде обнаруженного у копытных в Южной Америке,- это редчайшая удача, что взрыв изменчивости может происходить лишь в небольших группах животных, а родоначальники, измененные животные (или растения - безразлично), выходят из потрясения в очень малом числе; и прежде чем их останки начнут оставлять в палеонтологической летописи заметные следы (удачно, захороняется лишь ничтожный процент умирающих животных), пройдут еще тысячи, а то и миллионы лет. И палеонтологи видят уже вполне оформившиеся виды и роды, медленно меняющиеся по законам обычной «линейной» первоначально дарвиновской эволюции.
По этим законам очень сходным образом развивались лошади, слоны, верблюды, киты. Сходство в данном случае было главным образом в неуклонном росте. Размер - очень важный показатель. Хороший рост защищает от хищников, а в воде он и энергетически выгоден: объем тела, а значит, производство тепла растет в кубической прогрессии, поверхность кожи и, следовательно, расход тепла - только в квадратичной, а вес уничтожается по закону Архимеда. Именно размер позволял динозаврам-гигантам долго и успешно конкурировать с более прогрессивными млекопитающими. Их холоднокровные тела за ночь не успевали охладиться, а ненужность выработки высокой температуры тела на порядок уменьшала зависимость от свежей пищи. В условиях периодических голоданий - огромное преимущество! Впрочем, и млекопитающие уже в кайнозое не могли не расти: ведь гиганты ящеры, их предшественники, исчезли, открылись пути в такие «экологические ниши», занять которые могут животные лишь весьма крупных размеров (но уже не таких гигантских, как у рептилий).
Интересен комментарий Дж. Симпсона к схеме эволюции лошади, разработанной в прошлом веке великим русским дарвинистом Ковалевским. («Парадная лошадь дарвинизма» - язвили весьма еще активные антидарвинисты конца позапрошлого века.) В третичном «эдеме», в самом теплом начальном периоде кайнозоя - эоцене, маленькое четырехпалое существо, почти ничем не напоминающее лошадь, обитало под пологом роскошных лесов Северной Америки. Конечно, внешне эогиппус показался бы родичем нынешнего канчиля. Вполне возможно, что пралошадка, как и канчиль, была еще всеядной. Может быть, она умела залезать и на деревья. И все же эогиппус был прямым предком непарнокопытной лошади и лишь побочным родственником парнокопытного жвачного канчиля.
Эогиппус начал от поколения к поколению расти. Этот процесс шел под пологом леса и поначалу, по мнению Симпсона, никак еще не был связан с переходом на подножный корм: хорошо изученные зубы эогиппуса могли жевать лишь мягкую лесную листву. Но эогиппус рос (при этом у пего с опережением вытягивалась, становилась все более лошадиной морда), как будто наперед знал, что ему предстоит стать лошадью! Такое эволюционное развитие Дж. Симпсон назвал преадаптацией, то есть приспособлением впрок.
Конечно, в действительности никакого предвидения не было - это только сейчас, на страницах палеонтологической летописи, мы видим, к чему шло дело. А дело шло к тому, что в результате быстрого роста у пралошади ускоренно росли зубы. В какой-то момент они стали настолько «лошадиными», длинными, что их стало хватать на лошадиный век и при питании жестким относительно новым кормом - травой. Трехпалый мезогиппус уже вовсю пасся на лугах, не отходя, однако, слишком далеко от леса. Но тут уже началась постадаптация, обычное приспособление к новой жизни: изменились ноги, приспособившись для бега на просторе, еще больше увеличился рост. А когда началось иссушение климата, а значит, рост степных ландшафтов, лошадь сформировалась окончательно как степное, табунное животное.
Изгнание из Эдема
От забора - и до обеда... Это такой анекдот есть, про старшину, который еще до Эйнштейна таким образом доводил до новобранцев идею о взаимопереходе пространства и времени.
Маленьким дошкольником я произрастал в поле. «В поле» - это значит в летней геологической экспедиции, с матерью или с отцом. Девать меня было некуда, да и сытней было в военные и первые послевоенные годы не в шахтерском поселке, где мы жили и где среди детей свирепствовал рахит, а в степи, где и дичь водилась, и рыба в озерах, и молоко у русских (кумыс у казахов) можно было на табак и чай выменять, да и пшеницу на еще не распаханной казахстанской ковыльной целине кое-где и тогда сеяли - колоски перетирали, провеивали в ладонях губами, зерна запекали в костре в виде лепешки, казавшейся необыкновенно вкусной. Это было интересное детство, и не только потому, что на природе (по утрам я лез под раскладушку рвать подозревшую степную клубнику). В большой камеральной палатке были карандаши всех цветов (роскошь в те годы), бумага. И карты. Секретные, штабные (там чуть не каждое дерево было обозначено). Их можно было рассматривать и сверять с окружающей действительностью целыми часами. И - геологические. С ними было сложней, хотя «топооснова» - дороги, ручьи, озера - была знакома. Цвета, шифрующие выходы на поверхность разных земных слоев, были яркие, красивые, но условные, не только ребенку, но и взрослому человеку без образования мало что говорящие. Эти выходы назывались «обнажения», и я почти до взрослого состояния знал это слово только в таком значении. Видимо, я достаточно настойчиво приставал к взрослым, поскольку на всю жизнь усвоил: пройдя от ручья до макушки невысокой сопки Кирзухи, поросшей на макушке «заячьей капустой» и усеянной красивыми белыми кусками кварца, я прохожу не только в пространстве, но и во времени, назад через несколько геологических эпох, между которыми очень много лет (что такое миллионы, я тогда, конечно, понимать не мог). Поэтому, когда через много лет я узнал, что современная наука числит время еще одной координатой нашего мира, вполне равноправной - до взаимозаменямости - с верхом-низом и двумя горизонталями, я воспринял это как нечто очень знакомое и естественное. Ибо я вырос там, где эта координата легко и естественно переходила в путь «по обнажениям», от ручья до Кирзухи...
34 миллиона лет назад (точнее 33,9) проходила во времени (и в пространстве геологических карт) обычная, рядовая граница между двумя неглавными эпохами внутри палеогена, начального периода нашей эры, кайнозоя. Между эоценом и олигоценом. Эоцен (сам начавшийся с грандиозного вымирания морских беспозвоночных) был этаким маленьким подобием влажного и теплого, от полюса до полюса каменноугольного периода. Эоцен тоже оставил, кстати, отложения углей, его долго было принято считать этаким палеонтологическим Эдемом, где у природы не было плохой погоды, вернее климатов,
