Том 8. Похождения одного матроса - Константин Станюкович

— Здесь, может быть, больше порядка!.. — попробовал возразить Дунаев.

— По-ря-док!? Нечего сказать, порядок! — протянул Кирюшкин. — Шляются, галдят на улице… и все неизвестно какого звания.

— Да полно вам спорить! — вступился Чайкин, видя, как горячился Кирюшкин, и хорошо понимавший, что его не разубедить.

— Мне что спорить… Я российский и российским и останусь. А тебя, Вась, мне жалко, что ты в мериканцы пошел. Не будь ты таким щуплым, я сказал бы тебе: возвращайся на «Проворный»… А тебе нельзя… И очень тебя жаль, потому… как ты жалостливый. И я за твое здоровье… выпью еще. Эй, бой черномазый! — крикнул Кирюшкин, обращаясь к негру.

— Будет, Иваныч.

— Один стаканчик, Вась… Дозволь…

— Право, не надо, Иваныч… Как бы тебя Долговязый опять не наказал, как вернешься.

— Я в своем виде. И я никого не боюсь. А я тебя очень даже люблю, матросик. Жалеешь ты старую пьяницу! А ведь меня, братцы вы мои, не жалели! Никто не жалел Кирюшкина. Поэтому, может, я и пьяница.

— А ты, Иваныч, брось.

— Бросить? Никак это невозможно, Вась.

— Я, Иваныч, бросил! — проговорил Дунаев. — Прежде здорово запивал, и бросил.

— Как мериканцем стал?

— Вначале и американцем пил! — засмеялся Дунаев.

— Почему же ты бросил?

— Чтобы при деле надлежаще быть.

— И я свое дело сполняю как следовает. А ежели на берегу, то что мне и делать на берегу? Понял, Вась?

— Понял, Иваныч. А все-таки… уважь… не пей больше!

— Уважить?

— То-то, уважь…

— Тебя, Вась, уважу… Во как уважу… Изволь! Не буду больше, но только вы, братцы, меня караульте, пока я на ногах…

Чайкин предложил Кирюшкину погулять по городу.

— Ну его… Что там смотреть!

— В сад пойдем.

— Разве что в сад… Только пустое это дело!

Дунаев запротестовал: увидит какой-нибудь офицер, что Кирюшкин гуляет с ними, его не похвалят.

И они все остались в кабаке.

Кирюшкин сдержал слово и больше не просил рома. Через несколько часов он совсем отрезвел, и когда Чайкин и Дунаев, обещавшие к шести часам обедать со Старым Биллем, поднялись, то Кирюшкин твердо держался на ногах.

— Ну, прощай, Иваныч! — дрогнувшим голосом проговорил Чайкин.

— Прощай, Вась! Дай тебе бог! — сказал Кирюшкин.

И что-то необыкновенно нежное и грустное светилось в его глазах.

— Не забывай Расеи, Вась!

— Не забуду, Иваныч…

— Может, бог даст, и вернешься потом?

— Вряд ли, Иваныч.

— А ежели манифест какой выйдет?

— Тогда приеду… Беспременно…

— То-то, приезжай.

— А ты, Иваныч, брось пить… Я любя… Выйдешь в отставку, что тогда?

— Что бог даст… Вот вернемся из дальней, — сказывают, в бессрочный пустят.

— Куда ж ты пойдешь? В деревню?

— Отбился я, Вась, от земли, околачиваясь пятнадцать лет в матросах. Что я буду делать в деревне? В Кронштадте останусь… Прокормлюсь как-нибудь.

Прощаясь с Кирюшкиным, Дунаев полушутя сказал:

— А здесь бы ты, Иваныч, в поправку вошел… Оставайся… Я тебе место предоставлю…

— В мериканцы поступать?

— То-то, в мериканцы…

— Лучше последней собакой быть дома, чем в вашей Америке… Оголтелая она… То ли дело Россия-матушка… Прощайте, братцы! А я к своим пойду!

Они вышли вместе из салуна и разошлись в разные стороны.

Глава IV

Возвращаясь после свидания с Кирюшкиным в город, Дунаев сказал Чайкину:

— Совсем без понятиев этот Кирюшкин! Как он насчет Америки говорил!

— Откуда ему их взять. И напрасно ты только с ним спорил да сбивал его. Затосковал бы он здесь и вовсе пропал бы. Нешто легко от своей стороны отбиться?.. Он ведь правильно говорил, что не хочет в американцы. Разве ты, Дунаев, проживши здесь пять лет, стал американцем? Утенок между цыплятами все норовит к воде… Так и русскому человеку здесь: и сам себе господин, а душа все-таки болеть будет.

— Это, Чайкин, вначале только. И у меня болела.

— Небось и теперь когда болит… Скучаешь по России?

— Скучаю не скучаю, а не вернулся бы от хорошей жизни. Прежде и я, как Кирюшкин, этого не понимал.

— Я не про то. А душа все-таки тосковать будет. И никогда мы с тобой настоящими американцами не станем. И мы им чужие, и они нам чужие. И не понять нам друг дружки… Они вот все больше о том хлопочут, как бы богачами стать, у каждого одно это в уме. А насчет души и вовсе забывают и бедного человека считают вроде как бы нестоящего: пропадай, мол, пропадом… нет мне никакого дела. Совесть у них, знаешь, другая… У нас простые люди нищего пожалеют, а здесь обругают да насмеются… Разве ты этого не примечал?

— Это точно… Не любят здесь нищего человека… Говорят: «На то ты и человек, чтобы сам умел добиться своего положения, если руки есть!..» Ну и все стараются изо всех сил, чтобы быть при капитале… Рвут друг у дружки кусок…

— То-то я и говорю. И некогда им из-за этого самого вокруг себя взглянуть да подумать: правильно ли быть миллионщиком, когда другим нечего есть!

— Ну, это на всем свете так. И наши богачи не лучше.

— Положим, во всем свете по неправде живут. И наши миллионщики без всякой совести, но только здесь и простой человек хочет быть миллионщиком…

— Нашему и думать об этом нельзя. Ему только бы прокормиться… До таких дум простому нашему человеку и не добраться…

— Верно. Но все-таки наш простой жалостливей здешних.

Они продолжали дорогой беседу, в которой Чайкин старался уяснить и товарищу и себе тот идеал правды, какой как-то стихийно требовало его сердце, и, не имея никаких представлений о том, что над этой «правдой» давно задумываются и работают великие мыслители, с наивною верой строил наивные планы насчет того времени, когда все будут жить по правде и когда не будет ни очень богатых, ни очень бедных.

И ему казалось, что это так просто осуществить!

Разговаривая на такие философские темы, они ровно в шесть часов вошли в хороший ресторан, в котором был назначен общий обед, и застали там Старого Билля.

Он был сегодня почти неузнаваемым, в черном сюртуке, с белоснежными воротниками и манжетами сорочки, в блестящих ботинках, с расчесанной бородой и гладко причесанными волосами, с чисто вымытыми руками, праздничный и нарядный.

Казалось, это был совсем не тот Старый Билль, в потертой кожаной куртке, с трубкой в зубах сидевший на козлах и лаконически беседовавший с лошадьми и готовый во всякое время пустить пулю в лоб агента, — а джентльмен, видом своим похожий не то на доктора, не то на пастора.

И Чайкину вдруг показалось, что Старый Билль словно бы значительно потерял в своем новом костюме, будто он другой стал, не прежний, простой, обходительный и добрый к нему и Дунаеву Старый Билль.

— Чего вытаращили глаза, Чайк? Думали, что Старый Билль не умеет джентльменом одеться? — смеясь, говорил Старый Билль, крепко пожимая руку Чайкина. — Положим, я чувствую себя в этом платье, как буйвол в конюшне, но надо было приодеться: в гостях у одной леди был. Здорово, Дун! — продолжал он, протягивая руку Дунаеву. — Женитесь-таки?

— Женюсь, Билль.

— А ваши дела как, Чайк?

— Хороши, Билль. Завтра еду на ферму.

— Ну, садитесь, джентльмены, будьте моими гостями. Аккуратны вы: ровно в шесть пришли. Я люблю аккуратных людей.

Они уселись втроем за отдельный столик. На нем стояла бутылка хереса.

Негр подошел к Биллю.

— Три обеда и потом кофе и графинчик коньяку, а вот для этого джентльмена рюмку ликера. Поняли, Сам?

— Понял, сэр.

— Так обрабатывайте ваше дело, дружище, а мы свое будем обрабатывать — есть все, что вы нам дадите. Порядились, Чайк? — обратился Билль к Чайкину.

— Нет, на месте договорюсь.

— Далеко ехать? Куда поступаете?

— Близко от Сан-Франциско.

И Чайкин назвал ферму и фамилию владелицы.

— Знаю. В двух милях от большой дороги. Чудесная ферма. И сад и лес есть. Как раз чего вы хотели, Чайк… И будущая хозяйка ваша отличная женщина… А вы все-таки маху не давайте, Чайк… Не продешевите.

— Я цен не знаю… Что положат. Увидят работу, тогда и цену назначат.

— Не будьте простофилей, Чайк, а то вам назначат цену жидкую… Хорошему годовому рабочему в этих местах цена от трехсот до четырехсот долларов на всем на готовом… Запомните это, Чайк!

— Запомню.

— Да позвольте вам налить рюмку хересу и Дуну также… Да кушайте хорошенько! — угощал Билль, весело поглядывая на Чайкина. — А это вы хорошо делаете, что на ферму поступаете… Лучше, чем в городе, хотя бы и таком, как Фриски… Я помню, как тут несколько лачуг было, и давно ли… лет пятнадцать тому назад… А теперь?

И Старый Билль не без гордости взглянул в окно.

— Каковы янки! — хвастливо прибавил он.