Кронштадт и Питер в 1917 году - Федор Раскольников

Другим источником, якобы «уличающим товарища Ленина в служении германскому империализму», является документ, носящий вычурное название: «Донесение начальника контрразведывательного отдела при генеральном штабе о партии Ленина».

Этот с позволения сказать «важный» документ представляет нечто совершенно невообразимое.

На основании агентурных контрразведочных данных здесь приведен список «германских агентов», членов «партии Ленина».

В этом замечательном списке значатся следующие имена: «Георгий Зиновьев, Павел Луначарский, Николай Ленин, Виктор Чернов, Марк Натансон и др.».

Этот список, приобщенный к делу, прямо шедевр. Контрразведка, пришедшая на помощь г. Александрову, вместе с ним занявшаяся инсценировкой политических процессов, взявшая на себя моральное убийство видных революционеров, настолько не справилась со своей задачей, что даже не сумела точно выяснить имена подлежащих убийственному скомпрометированию политических деятелей.

Известно, что тов. Зиновьев никогда не звался Георгием; его настоящее имя Евсей Аронович, а партийное — Григорий, тов. Луначарского зовут Анатолием Васильевичем. Правильно названы своими именами Чернов и Натансон. Но они, насколько известно, никогда не состояли в «партии Ленина». И, разумеется, всякому ясно, как день, что никто из перечисленных деятелей никогда не был «германским агентом».

Вот как неподражаемо работает поглощающая так много народных средств «республиканская» контрразведка.

Вот какие безграмотные, насквозь фантастические, сумбурные документы выдвигаются в качестве «несокрушимых» улик.

Остается с нетерпением ждать суда, который будет судом над создателями этого вопиющего, неслыханного дела, судом над всей «обновленной», «республиканской» юстицией.

Раскольников.

Выборгская одиночная тюрьма («Кресты»),

2 октября 1917 года».

В заключение нужно остановиться на том, как отражалась в нашем тюремном быту политическая жизнь, бурно кипевшая тогда по всей России.

Главное отличие наших условий от старорежимной одиночки состояло в том, что мы все-таки не были изолированы от внешнего мира, а всегда находились в курсе политических событий и переживали их не менее остро, чем ваши товарищи на свободе. Как известно, в царскую тюрьму вести извне проникали редко и случайно. Газеты не допускались вовсе, а журналы лишь исключительно за прошлые годы. Присутствовавший на свиданиях жандарм зорко следил за тем, чтобы разговор не переходил на политические темы.

В революционное время, в тюрьме Керенского, мы тысячами путей, из газет Я от посещавших нас родственников, друзей и товарищей, узнавали все новости политической жизни, вплоть до мельчайших деталей и секретных постановлений ЦК. Мы имели возможность внимательным взором наблюдать быстроту, с какой партия и рабочий класс оправлялись от нанесенного им разгрома.

Через толстые тюремные стены мы остро чувствовали все возрастающее влияние нашей партии. Не сходившие со столбцов «Правды», «Рабочего», «Рабочего и солдата», «Рабочего пути» массовые резолюции с требованием нашего освобождения радовали нас, как отклик сочувствия все растущего числа единомышленников. Наше настроение, вообще не отличавшееся ни меланхолией, ни пессимизмом, было еще больше поднято известием о VI партийном съезде[138]. Мы увидели в этом симптом оживления и объединения сил нашей жизнеспособной партии. И действительно, съезд оформил объединение «межрайонцев» с большевиками. Наконец, VI съезд совершенно правильно наметил тактику борьбы за власть и сделал здоровые выводы из неудачи июльских событий, с неоспоримой ясностью показавших, что без вооруженного свержения Временного правительства обойтись невозможно. Съезд сразу взял твердый курс на Октябрьскую революцию. Наряду с основной целью завоевания власти Советами была поставлена обусловленная этим задача завоевания Советов большевиками.

Партийный съезд поднял перчатку, брошенную буржуазией. Временному правительству был вынесен смертный приговор, меньшевикам и эсерам объявлена непримиримая война. Мы в наших «Крестах» горячо приветствовали решения партии, принятые с такой прямолинейной последовательностью и непреклонной смелостью.

Когда в Москве открылось театральное Государственное совещание[139], мы с интересом следили за всеми речами и дебатами. Даже из тюрьмы нельзя было не заметить трещины, расколовшей весь зал надвое: с одной стороны Корнилов, Каледин и вся цензовая буржуазия, клокочущая злобой против так называемой демократии, с другой стороны — эта самая демократия. Тут нельзя было не видеть предвестника корниловской авантюры: создавшегося впечатления не удалось замазать даже торжественным рукопожатием Церетели и Бубликова, которое представлялось нам в смехотворном виде. Следующим событием, взбудоражившим тюрьму, было взятие немцами Риги[140]. Помню, это известие застало нас на прогулке. Уголовные реагировали па это событие с нескрываемым злорадством.

— Если немцы возьмут Петроград, то и мы будем на свободе, — без всякого стеснения заявляли они.

Мы расценивали этот факт военного поражения иначе. Интернационалисты и убежденные противники войны, мы не имели оснований радоваться победам той или иной коалиции. Паши усилия сводились к тому, чтобы империалистическую бойню превратить во всех странах в гражданскую войну. Но русская буржуазия рассматривала нас, как пособников немцев. Мы нисколько не сомневались, что и в данном случае падение Риги будет приписано большевикам, относительно которых никто из обывателей тогда не сомневался, что именно они вызвали пресловутое разложение армии. Мы предвидели, что очередная неудача на фронте послужит точкой отправления для нового натиска травли и клеветы против нашей многострадальной партии. Кроме того, взятие Риги немцами отнимало у революции липший кусок территории. Поэтому мы возмущались малосознательностью уголовных, открыто ликовавших по случаю победы германских империалистических войск.

Больше того, мы прямо подозревали генерала Корнилова в преднамеренной, заранее рассчитанной и подготовленной сдаче Риги, что вскоре косвенным образом подтвердилось корниловской авантюрой.

Царский генерал, с первых дней революции преследовавший свои реакционные цели, двинул одураченные войска против рабочего класса и гарнизона восставшей столицы. Мы узнали о корниловском выступлении из газет. Велико было чувство нашего гнева, к которому присоединялось трепетное беспокойство за судьбы революции. Вот когда стало особенно нестерпимо сознание нашей физической скованности, не допускавшей активного, непосредственного участия в защите дела, составлявшего смысл жизни для каждого из нас. Мы кипели возмущением против Временного правительства, которое — в столь тревожные дни, когда решалась участь Республики, когда на Питер надвигалась реальная черносотенная опасность в генеральских лампасах и с реставрацией в кармане, — продолжало гноить в «Крестах» большевиков. Растерянные, нерешительные действия Временного правительства против ярого контрреволюционного опричника вызывали единодушное осуждение партийной ячейки, имевшей жительство в «Крестах».