Дама с рубинами. Совиный дом (сборник) - Евгения Марлитт

Да, Бог был милостив к старому Гейнеману! Белоснежные нарциссы и цветы персидской сирени наполняли воздух ароматом.

– Пойдем к фрейлейн Линденмейер? – спросил он малютку, весело прищуривая глаза и широко улыбаясь из-под больших косматых усов. – Вон она стоит в своем лучшем чепце на голове. Все утро месила тесто для пирогов и не оставила ни одного целого яйца во всем доме.

Клодина, улыбаясь, прошла через калитку палисадника, где между двумя тисовыми деревьями, растущими у входа, виднелись ярко-красные ленты старомодного чепца фрейлейн Линденмейер.

У доброй старой девы для любого случая всегда была наготове цитата из Шиллера или Гете. Но сегодня губы старушки дрожали от наплыва чувств: прекрасный, благородный человек, составлявший ее гордость, бывший владелец всей округи, искал приюта в Совином доме. А он радостно взял дрожащую руку, поднявшую было платок, чтобы вытереть слезы, и тепло пожал ее.

– Я бы хотел знать, понимает ли меня по-прежнему фрейлейн Линденмейер, которая с такой добротой вступалась за меня, когда я был мальчиком, и так успешно употребляла свое влияние на бабушку в мою пользу? – сказал он шутливо и нагнулся, чтобы заглянуть ей в лицо. Глаза старушки заблестели.

– Э-э, да, конечно да! – ответила фрейлейн с некоторым смущением. Потом торжественно и решительно добавила: – Колокольная комната приготовлена! Там хорошо, как на небе… Настоящий уголок для поэта! Есть ли чувствительная душа, которая не поняла бы этого?

Он улыбнулся, пожал еще раз ее руку и обвел засветившимися глазами сад. Напротив южного входа церкви, на одной линии с прежней приемной, но на некотором расстоянии от нее, поднималась колокольня. Огонь, непогода и время превратили ее, некогда стройно поднимавшуюся к небу, в развалины. Верхняя часть уже разрушилась до колокольной комнаты, когда руки каменщиков остановили действие времени. Умершая владелица соединила дом и башню маленькой пристройкой, где внизу было помещение для цветов, а наверху – площадка с перилами по обеим сторонам, на которую из башни и из дома вели стеклянные двери. Над всем возвышались окна колокольной комнаты, сохранившей свое название.

Теперь это было последнее убежище обедневшего Герольда фон Альтенштейна.

Пока Гейнеман вынимал из экипажа корзину и сундук, остальные направились к дому. На мгновение Клодина остановилась перед дверью. Она наклонилась, чтобы понюхать кисть сирени, но мысли ее улетели далеко.

Три года назад она переступила этот порог, чтобы идти в свет, полный блеска и шумных удовольствий. По желанию и просьбе бабушки она стала фрейлиной вдовы-герцогини. И теперь нелегко было ей отказаться от положения, возбуждавшего зависть многих, действительно нелегко…

Задумчивый взгляд Клодины затуманился, губы дрогнули. Она была признанной любимицей своей высокопоставленной госпожи, которая умело оберегала ее от завистливых врагов, и поэтому девушка видела только лучшие стороны придворной жизни. Все теперь осталось позади и более не возвратится. Тоска по старушке, которой она служила и которая относилась к ней с глубокой нежностью, охватила сердце Клодины. Жизнь, которой она собиралась посвятить себя, будет нелегка: она должна стать преданной матерью для дочери своего брата и снять с него все заботы о ней. Она, не знавшая прежде материальных проблем, должна теперь считать каждую копейку и постараться не впустить нужду в Совиный дом… Но разве могло быть иначе? Клодина положила руку на сильно бьющееся сердце: быстрый отъезд ее был необходим и по другой причине…

Войдя в комнату своей бабушки, девушка облегченно вздохнула и подумала, что было бы непростительной слабостью потерять присутствие духа здесь, где все говорило о жизни кроткой, но энергичной женщины. Правда, при дворе огромные зеркала и шелковые обои украшали гостиную Клодины, ноги ее утопали в пушистых коврах, а кровать в соседней комнате стояла под роскошным балдахином за шелковыми занавесями. Но венецианские зеркала отражали также и фигуру ее предшественницы, которая спала на той же постели, а после отъезда Клодины они перешли к следующей фрейлине…

В комнате же, где теперь она снимала шляпу и тальму, желая остаться здесь навсегда, все принадлежало ей. Это был ее собственный дом с простой, удобной мебелью, с прадедовским шкафом и бабушкиным буфетом, в котором стояла старинная фарфоровая и оловянная посуда.

Сияющая от радости маленькая Эльза встретила ее с куском пирога в руке, на столе перед диваном исходил паром бабушкин медный кофейник. Дверь, выходившая на площадку пристройки, была открыта, и в нее из сада лились душистые волны, а по другую сторону маленькой площадки виднелась сквозь узкую стеклянную дверь комнатка, в которой Клодина жила, когда приезжала к бабушке на каникулы. Вид брата успокоил и ободрил ее даже больше, чем знакомые предметы: он выпрямился, как будто внезапно сбросил с себя тяжелую ношу. А когда она поднялась с ним в колокольную комнату, положил свою рукопись на простой, покрытый клеенкой стол у окна, и сказал: «Может быть, это устаревшее сравнение, но я испытываю то же, что и человек, совершивший плавание по бурному морю и причаливший к родному берегу, готовый броситься на землю и целовать ее».

Глава 3

Прошли две недели, полные труда, забот, но и спокойного удовлетворения. Дело продвигалось, хотя предсказание о «дорогом обучении» отчасти оправдалось, если говорить о прожженных фартуках, разбитой посуде и боли в непривычных к труду руках новой кухарки.

Клодина с первого дня решительно отказалась от помощи, предложенной фрейлейн Линденмейер. Хрупкая, болезненная, та была очень слаба и часто сама нуждалась в уходе. Зато Гейнеман был надежной опорой и взял на себя всю черную работу.

Постепенно жизнь вошла в свою колею, и сегодня Клодина впервые нашла свободную минутку, чтобы подняться на вершину башни. Утреннее солнце золотило старый монастырь, медные колокола которого, некогда громко звучавшие в лесу, были давно разбиты и сброшены. Теперь монастырь украшали только желтые цветы, из всех щелей стремившиеся к дневному свету, и хотя здание выглядело очень древним, оно охотно давало приют жизни: в кустах и траве, покрывавших развалины, ютилась масса неустанно щебетавших и порхавших птиц.

Над садом и над душистой сосной, опускавшей свои иглы в развалины церкви, раздавалось неясное жужжание пчел Гейнемана и лесных шмелей, ненасытно пивших сладкий сок, которым наполнил цветы веселый месяц май. Лазурный, словно застывший свод неба, лишь изредка прорезываемый силуэтом летящей птицы, высоко поднимался над пышно цветущим, но быстро вянущим убором земли, как провидение господствует над человеческими делами и мыслями, а на далеком горизонте его синева встречалась с волнистыми горами и сливалась с ними. Там Полипенталь переходил в равнину, которая лишь очень далеко замыкалась новой цепью гор.