Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы - Михаил Осоргин

Знаменита и карета Катерины Александровны: не то чтобы допотопная, но во всяком случае допожарная московская, пережившая французов. Лошадей четверка, разных колеров и роста, с торчащими ребрами, не от голода, а от глубокой старости, зато отличного нрава и полной смиренности: такие клячи не подведут, а довезут куда надо и привезут обратно в целости.

Когда знаменитый рыдван Катерины Александровны громыхает по улице, прохожие столбенеют и оглядываются; одни смотрят, как на чудо, другие, узнав, почтительно кланяются, а иная старушка набожно крестится, думая, что это везут архиерея или чудотворную икону.

Проводив Катерину Александровну хлопотно и почтительно, все домашние и дворня ожидают ее обратного прибытия с большим нетерпением, потому что возвратится она не с пустыми руками.

В девичестве Римская-Корсакова[184], по мужу Катерина Александровна была Архаровой. Братья Архаровы, Николай и Иван Петровичи, были знаменитыми правителями обеих столиц. Больше известен старший брат, Николай Петрович, екатерининский вельможа, московский губернатор при Екатерине, а при Павле — второй петербургский генерал-губернатор, человек сильный, лицемер отменный и правитель жестокий. От фамилии Архаровых произошло московское слово «архаровцы», то есть жулики, скандалисты и насильники. Но, вопреки обычному мнению, первый Архаров тут ни при чем, а слово «архаровец» родилось при его брате, Иване Петровиче, тоже губернаторе, но времен павловских, назначенном в помощь князю Долгорукому. Сам Иван Петрович был в военном деле неискусен, и Павел, назначив его военным губернатором, дал ему в дядьки полковника-пруссака Гессе, который и сформировал из восьми гарнизонных батальонов пехотный полк, прозванный архаровским. Вот этих «архаровцев» и запомнила Москва. Иван же Петрович был характера мягкого, человек любезный, правитель никакой, хозяин гостеприимнейший. Про него рассказывают, что особо почетным и любимым гостям он говаривал:

— Чем мне тебя угостить? Прикажи только, и я тебе зажарю любую из дочерей!

Любил выпить в хорошей компании, но к вину был равнодушен, а предпочитал пиво и пил его всегда с присловием:

— «Пивушка!» — «Ась, милушка!» — «Покатись в мое горлышко!» — «Изволь, мое солнышко!»

Наливал стаканчик — и выпивал со вкусом.

Об его московском правлении сведений осталось мало: ничего замечательного. Только известно, что однажды он приказал всем московским жителям завести выезды немецкой упряжи, в чем и обязал их подпиской; это было сделано по совету петербургского брата, чтобы доставить удовольствие Павлу. И, однако, от Павла он получил за это нахлобучку. Еще большую нахлобучку — с устранением со службы — получил его брат Николай, когда приказал всем обывателям Петербурга окрасить ворота и заборы полосами черной, оранжевой и белой краски, на манер шлагбаумов — опять же, чтобы сделать приятное императору, любителю казенного единообразия. Павлу не понравилось, Николай Петрович впал в немилость, а вскоре был устранен от московского губернаторства и Иван Петрович, и оба были высланы на жительство в свои тамбовские деревни. Ивана Петровича дворянская Москва провожала с сожалением; Карамзин привез ему целый мешок книг — читать в ссылке. Но ссылка была недолгой: Павел умер, а Александр вернул Архаровым царскую милость, хотя службы и не дал. С приходом Наполеона Иван Петрович переселился с семьей в Петербург, где и умер, а Катерина Александровна, его жена, стала проживать у своих замужних дочерей, ведя хозяйство с умеренностью и по старинке.

О ней воспоминаний сохранилось много, особенно в записках ее родных и свойственников. Об ее расчетливости, твердости, склонности к старозаветным обычаям и добродушии. О жирных и простых блюдах, которыми она любила потчевать приглашенных, о кучере Абраме, прозванном «труфиньоном», с которым она в Павловске собирала грибы, выезжая на этот спорт в низенькой тележке, похожей на кресло, окрашенной в желтую краску и запряженной в одну лошадь, старую смирную клячу. Белый гриб был страстью Катерины Александровны. Набрав грибков, приказывала зажарить большую сковородку, но есть грибы родные ей не позволяли — ей было вредно; старуха спорила, горячилась, чуть не плакала и, наконец, огорченно смирялась.

Катерина Александровна была очень чувствительна и боялась ужасов. В будние дни приживалка читала ей романы. Очень нравился Катерине Александровне «Юрий Милославский», но как дошло дело до опасности, которой подвергся герой, Катерина Александровна велела чтице сначала прочитать про себя и узнать, чем кончилось:

— Если он умрет, ты мне того не говори!

Катерина Александровна была глуховата. Глухим был и ее духовник, отец Григорий. Ее зять, Сологуб, подслушал однажды ее исповедь:

— Грешна, батюшка, покушать люблю сладко.

— И, матушка, в наши годы извинительно.

— Иной раз на людей сержусь и браню.

— Кого?

— Людей, говорю, порядком браню.

— А как их не бранить, потакать им нельзя.

— Еще в картишки поиграть люблю, батюшка.

— В картишки? Ну, что ж, это лучше, чем злословить.

Других грехов за Катериной Александровной не было.

Бывая при дворе часто как любимица вдовствующей императрицы, Катерина. Александровна держалась с достоинством, которого не теряла и в исключительных случаях.

Приглашенных много, прежней, павловской, простоты и строгости нет, гости разряжены по-модному, и на подержанную турецкую шаль Катерины Александровны смотрят со смешком на губах. Но старуху знают и уважают. Сам император Александр Павлович подает ей руку и ведет к столу. Распухшая от юбок, Катерина Александровна идет с ним тихо и важно во главе всех приглашенных.

И вдруг чувствует Катерина Александровна, что у одной ее нижней юбки лопнули завязки и сейчас эта юбка сползет и свалится. Другая бы тут же на месте умерла от ужаса и стыда. Катерина Александровна не растерялась, только позадержалась, беседуя с императором. Тем временем юбка совсем сползла на пол, образовав круг, накрытый шелковым капотом. Тут думать нечего, и Катерина Александровна, не оглядываясь и ничем себя не выдавая, переступает через круг и, продолжая беседовать, шествует дальше в столовую залу. Пусть кто смел и дерзок издевается над старухой — сама она будто ничего и не видит, да и император не заметил. Важно не потеряться и виду не подать! Теряют достоинство только выскочки и ветреницы — Архарова себя держать умеет.

И обед проходит торжественно и весело. Старуха, по глухоте, говорит громко и убедительно, мнений своих не скрывает, никакого смущения не показывает. Может, кто и хотел бы над ней посмеяться, да держит рот на замке.

Обычаю своему не изменяя, Катерина Александровна и сама лакомится сладкими угощениями, и не забывает откладывать, что получше, на особые тарелки, ей услужливо поданные. Гоф-фурьер знает ее привычку, и полные тарелки с пирожными, конфетами и отобранными фруктами с царского стола отправляются в ее экипаж, где ждет дворецкий. Видеть это никому не полагается, хотя и видят все. У старого человека свои прихоти, будь то дома, будь то за парадным придворным обедом.

И когда, вернувшись с обеда, Катерина Александровна, с помощью лакеев, дворецкого и костыля, выгружается из своего рыдвана, впереди нее несут тарелки с гостинцами. Прежде всего она проходит в спальню, где девушки снимают с нее парадный капот и все добавочные шкурки. Вместо них надевается капот домашний, тоже шелковый, но отменно заношенный, а под старый чепец подвязывается зеленый козырек. Выйдя затем в столовую, Катерина Александровна садится в просторное кресло за свой столик, на котором стоит бронзовый колокольчик, перед ней ставят тарелки, и начинается справедливый дележ. Внукам — персики, абрикосы, фиги как угощение наиболее редкостное; приживалкам — сладости попроще, прислуге — что доведется, сладкие сухарики, пряники и леденцы, — но ни один человек не останется не оделенным гостинцами с царского стола.

И только всех наделив в строгой очереди и кратко рассказав, как милостив был император да как пышен и обилен был обед, сколько было почетных гостей, какие подавались блюда и какая к какому блюду подливка, Катерина Александровна под ручки уводится на покой после столь трудного и примечательного дня. О потерянной юбке ни полслова, как будто ничего примечательного не случилось. Да и мало ли какие бывают случаи. Что для молодой вертопрашницы было бы немалым позором, того старухе почтенной фамилии никто в упрек вменить не посмеет, а домашним об этом и знать не к чему.

И даже когда смерть подошла к одру восьмидесятичетырехлетней Катерины Александровны, и тогда старая женщина не потеряла самообладания. На все слова утешения говорила одно:

— Вы меня умирать не учите. Умела жить, советов не спрашивая, сумею без вашей помощи и помереть.