Потемкин - Ольга Елисеева

Князь Потемкин в Москве жил в свое удовольствие; я там виделся с ним всего три раза, и о делах он не говорил ни слова. Я передал ему предназначенный для него подарок, он же всячески уверял меня в своей преданности, которую, если брать его слова всерьез, будто можно легко проверить при первом удобном случае»23. Однако дальше взаимных любезностей разговор не двигался. Что послужило тому причиной?

Обстановка при русском дворе оставалась сложной. Противодействие сближению России с Австрией было серьезным. В этом вопросе прусская дипломатия и партия Никиты Панина выступали заодно. На Екатерину оказывалось сильное давление, и Григорий Александрович не мог заранее сказать, как повернется дело. Будет ли заключен выгодный для Петербурга союз с Веной, и не обернется ли в случае неудачи излишняя откровенность русской стороны против нее же самой? Поэтому продвигать переговоры вглубь Потемкин не торопился.

Была еще одна причина, чисто личного свойства, по которой князь в Москве больше времени проводил дома, чем занимался августейшим гостем. Дни Дарьи Васильевны подходили к концу, она болела, и вся семья сознавала, что престарелая госпожа Потемкина уходит. Григорий Александрович предпочел подольше побыть подле матери. Считается, что их отношения были сложными. Караганов на правах родственника сообщал, будто Потемкин не любил мать за то, что она «говорила ему правду» о его амурных интрижках с племянницами. В ответ будто бы князь отказывался читать ее письма и, не распечатывая, кидал в огонь24. Документами эта версия не подтверждается. Сохранились отрывочные письма Дарьи Васильевны к сыну — безграмотные и неудобочитаемые из-за плохого почерка, но в целом очень теплые25.

Дарья Васильевна умерла в начале августа, когда Потемкин был уже в Петербурге. По этому поводу французский дипломат Корберон писал: «Государыня… была в Озерках, на даче князя Потемкина, объявить ему о смерти его матери. Другие говорят, что это известие передала ему его племянница, и что он горько плакал. Этот князь ко всем своим недостаткам и качествам присоединяет сентиментальность, что кажется несообразностью»26. Слова Кор-берона показывают, как сильно не любили Потемкина. Что бы он ни делал, все было плохо. Ему ставили в вину и черствость к матери, и самое естественное проявление человеческих чувств.

11 июня из Новгорода Екатерина отправила князю короткое письмо: «Спешу, чтоб Вы меня не упредили в дороге, теперь, чаю я, выиграла скоростию… Пусто без тебя, я буду в восхищении опять видеть тебя и распоряжусь относительно Вашего помещения в Царском Селе»27. Она торопилась в летнюю резиденцию, чтобы как хозяйка встретить Иосифа II. Григорий Александрович тоже был необходим ей под рукой.

Переговоры продолжались. «Я сказал ее величеству, что мы решили во всех важных делах сообщать ей наши мысли откровенно и испрашивать ее советов, — писал Иосиф II матери. — Ей это очень понравилось, и ее ответы и уверения были как нельзя дружеские и честные… Однажды она мне сказала положительно, что если бы даже завладела Константинополем, то не оставила бы за собою этого города и распорядилась бы им иначе. Все это меня приводит к мысли, что она мечтает о разделе империи и хочет дать внуку своему, Константину, империю востока, разумеется, после завоевания ее»28. Одновременно с беседами монархов Потемкин и Кобенцель вели консультации о включении в союзный договор пункта о гарантии владений обеих держав29. Панин к этой работе не привлекался.

«Князь Потемкин неизменно выказывает Кобенцелю горячее желание объединить два наших двора, — сообщал матери Иосиф. — Он даже позволил себе третьего дня заявить Кобенцелю, что, зная образ мыслей ее величества, он не сомневается, что пришло время, когда можно было бы с легкостью устранить царивший в наших отношениях холод и восстановить прежние доверие и близость между нашими дворами, однако о средствах распространяться не стал. Я поручил Кобенцелю сказать Потемкину как бы от себя лично, что одним из первых, самых безобидных шагов, который устроил бы всех (как убеждал меня сам же князь) стала бы договоренность двух держав относительно неприкосновенности их владений»30.

Вскоре этот вопрос был улажен. Стороны согласились также гарантировать друг другу завоевания, которые каждая из них может сделать в дальнейшем. «Все это заняло несколько дней, в течение которых Потемкин и Кобенцель неоднократно ездили друг к другу, причем Потемкин перед каждым визитом вел предварительные переговоры с императрицей»31, - рассказывал Иосиф Марии-Терезии. Относительно договора Екатерина и ее августейший гость условились, что чем короче и проще он будет написан, тем лучше.

Лишь 8 июля Иосиф II покинул Петербург. «Граф Фаль-кенштейн нанес ужасный удар влиянию прусского короля, такой удар, что, как я полагаю, это влияние никогда более не возобновится», — доносил Гаррис. Однако вскоре английский дипломат изменил свое мнение. «Я не ручаюсь за то, что будет завтра, — с тревогой писал он в ноябре. — Прусская партия здесь многочисленна, ловка, изощрилась в интригах и до того привыкла властвовать, что ее значение нелегко поколебать»32.

И действительно, граф Панин, поддержанный прусскими дипломатами, оказал сближению с Австрией такое отчаянное сопротивление, на какое только был способен. К этому его активно подталкивали из Берлина.

ПРОТИВОДЕЙСТВИЕ ПРУССИИ

Известие о возможном союзе Петербурга и Вены несказанно встревожило Фридриха II. В лице России он терял выгодного союзника, взаимодействие с которым помогло ему при первом разделе Польши получить часть польских земель, а во время «картофельной войны» выбраться из конфликта почти без потерь. Кроме того, альянс с Россией и сам по себе позволял Пруссии значительно увереннее держаться на международной арене, противопоставляя себя все еще могущественной империи Габсбургов. Тогда как заключение русско-австрийского соглашения в корне меняло ситуацию и ставило под вопрос саму возможность удержания Пруссией Силезии — этого яблока раздора между двумя немецкими государствами.

Сохранение союза с Петербургом стало для Берлина важнейшей задачей.

Не полагаясь больше на Панина, Фридрих II счел нужным лично обратиться к Потемкину. Это показывает, насколько серьезно прусский монарх воспринимал опасность. Пока Иосиф II ожидал более решительных объяснений с русской стороной, петербургские политики разрывались между старым союзом и новыми выгодами. И опять в курсе закулисных интриг оказался неутомимый собиратель информации Гаррис.

К началу 1780 года британскому послу удалось сблизиться с Потемкиным. Тон его донесений резко изменился. Если раньше Григорий Александрович выступал в роли врага рода человеческого, то теперь он — сторонник Англии, искренний человек и даже личный друг Гарриса… Подобные заблуждения не свидетельствовали в пользу проницательности дипломата. Он имел дело со вторым лицом в государстве, которому «приятельские отношения» с иностранными министрами позволяли проще, без протокольных условностей, обсуждать сложные международные вопросы. Обманываться на счет простоты и открытости крупного политика, ведущего большую игру, не стоило.

В оправдание Гарриса скажем, что он не единственный иностранный поверенный, подпавший под обаяние Потемкина и именовавший его «близким другом». Ту же ошибку совершали Сепор, де Линь, Нассау-Зиген, Миранда и многие другие. После расслабляюще-доверительных бесед столкновение с реальными, весьма жесткими требованиями Потемкина в политических вопросах действовало обычно как ведро холодной воды. Но об этом речь ниже.

Гаррису удалось выведать кое-что ценное. В марте 1780 года Григорий Александрович в одном из разговоров между прочим обронил, что «король прусский более не управляет в советах императрицы и что она питает отвращение к графу Панину». Вскоре на глазах у британца развернулась настоящая дипломатическая война между Пруссией и Австрией. «Несколько дней тому назад, — писал он 31 марта, — к графу Герцу (прусскому послу. — О. Е.) приехал курьер из Потсдама. С тех пор у него почти ежедневные конференции с графом Паниным и князем Потемкиным. Свидание императора в Могилеве до того беспокоит короля прусского, что он решился в следующем сентябре прислать сюда принца прусского, и главный предмет этих конференций состоит в предложении его посещения. Императрица три дня не давала на него ответа и, как мне хорошо известно, предложение это не было для нее ни лестно, ни приятно. Однако в воскресение оно было принято со всеми наружными знаками искренней дружбы»33.

К этому моменту в Берлине уже поняли, что Панин теряет прежний политический вес, и попытались соблазнить Потемкина каким-нибудь «лестным предложением». Это вывело Никиту Ивановича из себя, он осознал, что прежние покровители отворачиваются от него. «Я желал бы иметь право сказать, что Герц не поколебал преданность (британским интересам. — О. Е.) князя Потемкина или силою своих аргументов, или, что гораздо вероятнее, выставив ему на вид какую-нибудь личную большую выгоду, которую он может получить через службу королю, — рассуждал Гаррис. — Граф Панин сильно противился его намерению быть у Потемкина, и когда граф Герц стал настаивать на необходимости исполнить данные ему предписания, его превосходительство до того рассердился, что угрожал оставить служение прусским интересам»34.