Зинин - Лев Гумилевский

Великой истине воздержания Толстой следовал время от времени, в периоды недовольства жизнью, которую он вел. Зинин положил эту истину основой своей материальной жизни. Он с гордостью рассказывал о своем старшем сыне, который каждое утро аккуратно занимается гимнастикой с гирями. Вынужденный болезнью отказаться от гимнастики, Николай Николаевич с особенной тщательностью заботился о своем диетическом питании. Каждое утро он сам ходил на рынок за свежим мясом и приготовлял себе в лаборатории на завтрак какой-то особенный бульон по всем правилам химической науки.

Не удивительно, что он всегда был свеж, весел, работал по многу часов, прекрасно спал и голова его всегда оставалась ясной и светлой. Живые воспоминания о последних годах жизни Зинина донес до нас Сергей Федорович Глинка, профессор минералогии и геогнозии, а в те годы студент Петербургского университета, товарищ сына Бутлерова.

«Однажды вечером, — рассказывает Глинка, — когда я был у Бутлеровых, в комнату вошел бодрыми шагами пожилой человек высокого роста, с французским журналом в руках и, не здороваясь, воскликнул:

— Какая жалость, умер Реньо!

Это был Николай Николаевич Зинин… Он сел и стал говорить о Реньо, которого лично знал, как Знал и других европейских ученых. Вспоминая о них, он хвалил их деятельность и высказывал свои мысли по поводу их трудов. Александр Михайлович достал из шкафа книгу с хорошо исполненным портретом Фарадея и спросил:

— Похож Фарадей на этом портрете?

Зинин сказал:

— Похож! Фарадей всегда похож на пивовара.

За чаем, увидев мед на столе, Зинин стал шутить над пчеловодством Александра Михайловича.

В течение разговора я мог узнать, что Зинин, кроме химии, занимается математикой, постоянно читает мемуары, которые вновь появляются на всех европейских языках и которые особенно относятся к области высшей геометрии.

Говорил Зинин очень живо и с увлечением, затрагивая различные вопросы текущей жизни. В то время шла война России с Турцией, сын его отбывал воинскую повинность в артиллерии. Зинин сердился, на множество, по его мнению, бесполезных книг, которые нужно прочитать его сыну, чтобы сдать экзамен на офицера, и сказал:

— Одна лишь баллистика похожа на науку!»

Бывая у Бутлеровых, Глинка не раз встречал у них Зинина.

Поднимаясь из лаборатории к себе наверх или спускаясь вниз, Николай Николаевич неизменно проходил мимо дверей Бутлерова и редко не заходил, хоть на минуту, с письмом, с газетой, с журналом в руках. Видясь не раз в день, друзья уже с порога вступали в разговор, часто не здороваясь, как свои близкие люди. Николай Николаевич особенно интересовался опытами Бутлерова с круксовыми трубками, исследовавшего четвертое «лучевое» состояние вещества. Александр Михайлович впервые в России демонстрировал опыты с загадочными лучами в этих трубках, отклонявшимися магнитом и дававшими тень от поставленного на их пути в трубке предмета. Демонстрации происходили в собраниях физического отделения объединившегося Физико-химического общества.

Круксовы трубки, как мы знаем теперь, привели к открытию рентгеновых лучей. Они же позволили установить различия в массе атомов, образующих тождественные химические соединения. Такие разные по весу атомы, обладающие одними и теми же свойствами, хорошо известны нам теперь под названием изотопов.

Бутлеров предвидел существование у одного элемента атомов с разными весами, как и многое другое, и считал, что главными «вопросами дня» в химии является изучение свойств элементов, изучение свойств вещества в трубках Крукса, приложение к химическим явлениям динамических воззрений.

Если у Бутлеровых не было посторонних гостей или присутствовали химики, разговор неизменно касался химических «вопросов дня». О них сообщал Бутлеров.

Николай Николаевич говорил о будущем химии, о неизбежном объединении химии и физики, о перспективах химической науки. С особенным увлечением говорил он о том, что может дать химия в будущем человечеству даже в области решения социальных проблем. Его взволнованный голос, одухотворенное лицо, нервная подвижность зачаровывали слушателей. Александр Михайлович никогда не уставал слушать старого своего учителя: это была философия и поэзия химии, широкий размах мысли, и было видно, как жадно и пристально следил Зинин за всем, что делалось в России и на Западе в науке, чем была для него наука и чем был он для науки.

В присутствии людей, мало знакомых Зинину или вовсе не знакомых, беседой управлял хозяин. Иногда приходил Владимир Сергеевич Соловьев, сын знаменитого историка и сам известный философ. Он перешел из Москвы в Петербургский университет в конце семидесятых годов и, читая публичные лекции о философии религии, быстро стяжал в обществе репутацию человека необыкновенного. Как философ, он был выразителем мистических настроений, глубоко коренившихся в высоких общественных кругах, и философия его «подавала руку религии». Но, как публицист и общественный деятель, он принадлежал к передовым кругам русской общественности и свои публичные лекции заключил известной речью против смертной казни.

Как человек, Владимир Сергеевич настолько отвечал и внешне и внутренне христианскому идеалу, что Н. И. Крамской взял его натурой для известной картины «Христос в пустыне».

Все спиритуалистическое, мистическое и метафизическое было чуждо Зинину. При всей своей симпатии к человеческим достоинствам Соловьева он неизменно вступал с ним в спор, и при огромной эрудиции у обоих слушать спорщиков было поучительно и интересно. Александр Михайлович иногда нарочно заводил разговор на темы, вызывавшие столкновения мнений, и затем, примиряя разгоряченных диспутантов, говорил:

— В спорах познается истина!

Единственной истиной, вынесенной Зининым из столкновений с знаменитым философом, оказалось стойкое убеждение в том, что в мистических идеях и математические доказательства ничего не значат.

Вместо математических доказательств Николай Николаевич стал отвечать на туманные доводы остроумными шутками и парадоксами. Заходила речь о видимом и невидимом, о неслышимых голосах потустороннего мира, он отвечал:

— Невидимое хорошо для слепых, неслышимое — для глухих!

Возвращаясь изредка к вопросам медиумизма, Бутлеров спросил как-то:

— Николай Николаевич, а как смотрел на медиумизм Фарадей?

— При мне с ним разговаривали об этих вещах какие-то журналисты. Они спрашивали его: как он относится к общению с духами? Он отвечал так: «Духи меня не интересуют. Но если эти господа желают со мной беседовать, то пусть потрудятся найти способ со мной объясняться!» Фарадей был всегда джентльменом, — смеясь, заключил свой рассказ Зинин.