Гулящие люди - Алексей Чапыгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Боярин! Я чай, у бунтовщиков на письме есть и твое имя?
– Не видел глазами… Сказывали, есть.
– Так мекаю, пробратца бы тебе от шума? Управим с подьячим, а то пастухи, черт их душу, зри, народ наведут…
Милославский молча послушался, пошел из избы. Спускаясь на двор по скрипучим ступеням, затяпанным навозными ногами, подумал: «Построй покляпился, крыльцо тож сгнило – починивать надо…» Лошадь держали оседланную, но боярину пришлось спешно стащить с плеч красный зарбафный кафтан. Едва лишь сел он, быки, нагнув лбы, пошли к его лошади. Милославский, сдернув кафтан, сунул под себя, зеленой подкладкой вверх. В желтой шелковой рубахе, в голубом высоком колпаке с узорами из мелких камней по тулье, хлеща буйную скотину плетью, проехал среди мычания и сопения до ворот. За воротами галочий крик – черно от бойкой птицы.
У ворот дворник сдернул с головы шапку, сгибаясь в поклоне, распахнул одну половинку ворот. Быки вслед за лошадью боярина шиблись вон, свалив на землю дворника. Отползая в сторону, дворник вопил:
– Куды пошли, окаянные!
– Пусти! Пастухов нет! – крикнул боярин.
На голос боярина дворник распахнул ворота. Быки, коровы, телята, мотая от мух хвостами, бежали к реке пить, из открытых хлевов посыпали овцы. Мычанье, блеянье смолкло, набат стал слышнее. За воротами боярин снял сияющий колпак: «Долой его от людей! Глаза… кафтан от быков прочь… ну, время!» Он ехал берегом Москвы-реки, оглядываясь, а в голове толклись мысли: «Письмо, дерзкое, воровское… шум уймут – писцавора сыскать!»
С хитрыми глазами, бородатый, одеждой похожий на свой куб, обшитый мешком, сбитенщик говорил корявому, неповоротливому калашнику, поставившему свое веко рядом.
– Гиль идет! С народом тогда не тянись, Гришка. Народ– што вода в кубе… звенит куб, покель не закипела вода… закипит, щелкни перстом по стенке, услышишь – медь стучит, как дерево…
– Что-то мудрено судишь!
– Примечай… народ кричит, зовет, ругаетца до та поры, покеда не закипел! Пошел громить – закипел… Тогда нет слов, един лишь стук!
Слышно было на Красную – в Китай-городе, в стороне Хрустального переулка, звенела посуда или стекла, и слышался там же хряст дерева.
– Оно – быдто лупят по чему?
– И давно уж! Шорина гостя дом зорят…
Выли и лаяли собаки, а над гостиным двором черно от галок…
– Нешто опять сретенского Павлуху волокут? Григорьева сына…
– Все с письмом волочат, а ту, у тиуньей избы, попы сняли другое, сходное с тем…
– Попы безместные, вор на воре – може, они и написали?
– Оно то и я мекаю! С Красной, Гришка, уходить надо, – я пойду!
Сбитенщик надел ремень своего куба на плечо.
– Я тоже! – Подымая лоток, попросил: – Поправь шапку, глазы кроет…
Сбитенщик поправил ему шапку. Оба проходили мимо скамьи квасника. Квасник, пузатый, лысый, блестя лысиной, расставлял на вид разных размеров ковши.
– Уходи, плешатый, гиль идет!
– Вишь, народу – што воды!
Подтягивая рогожный фартук, квасник, тряхнув бородой, гордо ответил:
– Советчики тож! Да на экой жаре черти и те пить захочут…
– Ну, черт и будет пить! Хабар те доброй… Они ушли, а квасник проворчал им вслед:
– Советчики, убытчики… – Он снял круглую крышку кади, положил рядом с ковшами, из ящика достал кусок льда, кинул в квас.
Два русых парня, немного хмельных, в красных рубахах, с красными от жары лицами, первыми подскочили к кваснику, махаясь, кричали:
– Мы подмогём!
– Дедушко-о! Дай сымем кадь, скамля народу-у!
– Письмо! Изменники, знаешь ли, чести будут – тебе подмогем!…– Уронил крышку, срыл ковши в пыль на землю.
– Псы вы – собачьи дети! Бархат окаянной – хищены рубахи, летом в улядях, голь разбойная!
– Подмогем плешатому! Давай, Васюшка!
– Караул кликну – скамля, за нее налог плачен… место-о! Разбойники. – Старик нагнулся поднять крышку и ковши.
– Дедушко! Поди-кась, не пробовал свово квасу?
– Сварил, да не пил!
– Здымай, Васюшка! – Кадь сверкнула уторами, квас вылили на старика.
Старик не сразу опомнился – рогожный фартук с него сполз, с бороды текло, за шиворот тоже. Бормоча ругательства, едва успел подобрать ковши и кадь квасную откатить – хлынул народ, подхватил скамью на средину Красной площади. На скамью, горбясь, влез стрелец Ногаев, с другого конца, подсадив, поставили пропойцу подьячего, завсегдатая кабака Аники-боголюбца. Оба они во весь голос стали читать густой толпе народа одно и то же письмо, только в двух списках.
Толпы людей копились в слободах. Из слобод текли лавой на Красную площадь, в ряды Китай-города и на Лубянку. Идя мимо кузниц, кричали:
– Ковали! Седни гуляем, идем правды искать!
Кузнецы покидали работу – шли. Иные брали с собой на случай и молоты.
– Воет набат!
– Дуй, набат, звони панафиду изменникам!
С каждым переулком, жильем мастеровых толпа густела.
Проходя мимо ям-подвалов, открытых и от дыма вонючих, где. среди железного хлама: жестяных бадей, чугунов и обрезков, обломков полосового железа – копошились оборванные люди, с серыми лицами, на которых видны лишь белки глаз, да синий рот, да черные уши, кричали:
– Оловянишники! Кидай ад, идем рай искать!
– Ле-е-зем!
– Лудило! Раздуй кадило – боярские клети кадить!
– Гоже на все! Квасникам:
– Квасовары-пивовары! Иное таким поите, што день в руках портки носишь…
– Кидай кадь! Идем.
– Иду, товарыщи-и!
Толпа росла и росла. Без усилий и свалки смывала всех, вбирая в себя.
Иные шли из боязни, многие из любопытства, шли и такие, которым надоел бесконечный труд, а кому пограбить – те бемоли с шутками.
Царь, ревнивый к своей власти и имени, боялся умных бояр, хотя таких было немного, и этих немногих помня, как делали прежние цари, отсылал возможно дальше от Москвы в глухие места воеводами, но к Ивану, князю Хованскому[242], зная его невеликий ум, властью не ревновал. Рассердясь, царь называл князя Ивана «тараруем» за частую речь и необдуманную. Сам же князь Иван в тайне сердца своего гордился, ставил себя выше царя родом: «Мои-де предки – удельные князья повыше Романовых да Кошкиных, романовских предков…» Не раз во хмелю и сыну своему Андрею мысль таковую внушал: «Не ты, Андрюшка, так дети твои, гляди, быть может, царями станут!»
Теперь с Коломны, ведая любовь народа к Хованскому, царь послал князя Ивана уговаривать бунтовщиков. Солнце припекло с запада, толпа росла и росла на Красной, теснясь к скамье, где стрелец Ногаев и пропойца кабака Аники-боголюбца читали много раз и снова по требованию перечитывали «письмо об изменниках».
– Гляньте! Царев посланец наехал! – Пошто не сам царь?
– Правильно! Ходокам обещал наехать в Москву суд-расправу чинить…
– Дорого просишь! Изменники – свойственники ево! Князь Иван с малыми стрельцами в пять-шесть человек пробрались к лобному месту.
– Эй, детушки! Детушки – штоб вас!
– Слышим, батюшко!
– Чего сгрудились? Чего расшумелись, штоб вас кинуло!
– Правду потеряли! Ище-ем!
– Детушки-и! Слушайте, понимайте, знайте!
– Слушаем тебя! Тебя нам не надо…
– Твоя служба против польского короля всем ведома-а!
– Детушки-и! Пошто сильны деетесь? Великий государь гневается, а коли пастырь озлен, то по стаду лишний кнут пойдет…
– Замест хлеба кнут?!
– Затихнем, как уберут изменников да медные деньги-и! – Пущай царь выдаст нам Милославских, Ртищева Феодора-а тож!
– На Ртищева с Польши давно листы были!
– На Феодора лихие поклеп навели! Лжа на Феодора, детушки… Про пастыря еще скажу: коли пастырь добер, то кусочек перепадет лишний овце хлебца!
– Докормила по гроб!
– С голоду дохнем!
– Когда волками стали, овец меж нас не ищи-и!
– Князь Иван, эй!
– Слушаю вас, детушки! Слушаю, на ус мотаю!
– Мотай, да во Пскове баб не имай!
– Сказовают, как наместником был во Пскове, полгорода баб да девок перепортил!
– Навет, навет, навет! Детушки, старик ведь я, старик! Андрюшка мой таки баловался, так сын большой – где укажешь?
– Ой, бедовый – тоже грешен!
– Черт овец давит – на волка слава идет, на Андрюшку! Князь Иван вспотел, снял с головы стрелецкого начальника шапку, расправил русую бороду лопатой, развеянную на груди, и, пригнувшись, перетянул через седло на гриву коня тучный живот. Чалдар[243] на его вороном коне сверкал лалами и изумрудами, заревом на князе горел под вечерним солнцем золотный парчевой кафтан. Обтерев цветной ширинкой пот с головы, князь сказал ближним, сгрудившейся кругом толпе:
– С женками грех не велик, детушки! Коя женка заветца, ежели ей мужика не надо?
– Верно-о!
– Не надо мужика? Иди в монастырь, а они на глазах и стриженые с монастыря за мужиками бегают.
– Бывает, князь Иван!
– Со всей Сибири да из Тобольска епископы жалуютца патриарху, а паче царю, «что-де многие черницы с монастырей бегут, не снимая чернецкого платья, по избам ходят и детей приживают с приголубниками своими», а за то про то и грех мой кинем о Пскове! Што вот сказать от вас государю? Дело неотложное, детушки! Будете ли смирны?
