Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты - Игорь Бунич

— Может, за меня походатайствуешь, — попросил он, доставая из сейфа бутылку какого-то иностранного пойла, — а, Лукич? А то меня хотят и с этого места турнуть, а потом настоящую фамилию вспомнить и в зону отправить на весь срок. Серов сейчас в министры рвётся: он всех пострижёт, кто с Виктором Семёновичем работал. Да тут ещё это самое ЧП на меня хотят повесить.

И со вздохом генерал разлил коричневое иностранное пойло из пузатой бутылки по стаканам.

— Пей, — сказал он, — французский коньяк. “Наполеоном” называется. Во Франции его не все миллионеры даже могут себе позволить. А у нас контрабандисты в Одессу привозят.

И мы залпом выпили по стакану. Ничего особенного. Похож был на разбавленную “Старку”.

— Линкор тут в бухте утонул, — поморщился генерал, — ещё до ноябрьских праздников. Диверсанты, говорят, постарались — мину ему под днище подложили. Вот на меня и хотят это дело подвесить: почему диверсантов не разоблачил. А мне кажется, что это туфта сплошная. На этом линкоре такой бардак творился, что и без всяких диверсантов он мог взорваться в любую минуту.

— А кто версию о диверсантах выдвинул? — спросил я.

— Политотдел и особый отдел флота придумали, — придвинулся ко мне генерал, понижая голос, — там два умника сидят — братья Черкашины — близнецы: Николай и Геннадий. Один в политотделе, другой — в особом отделе. Вот они эту парашу и гонят о диверсантах, чтобы меня подставить, а этого мудака — адмирала Пархоменко — из дерьма вытащить.

— Ну, а ты как считаешь, что произошло в действительности? — продолжал выпытывать я.

— Что произошло? — сплюнул прямо на ковёр генерал. — Курили, наверное, в боевом погребе, а чинарики о пороховые заряды тушили. Вот и рвануло. Туда и накануне взрыва каких-то чечмеков нагнали человек двести из экипажа и прямо под башней носовой всех поселили. А они, может, костёр развели, чтобы чай вскипятить или шашлыки пожарить. И все накрылись. Никто их фамилий даже записать не успел.

— Я слышат, — прервал я генерала, что взрыв был внешним, а не внутренним. И совершили это итальянцы.

— Лукич, — жалобно простонал генерал, — о чём ты говоришь? Ты всю жизнь в органах проработал. Ты настоящего диверсанта в глаза видел когда-нибудь? Какие диверсанты? Да ещё итальянцы! Это только братья Черкашины придумать могли! А насчёт внешнего взрыва — то тут вообще говорить нечего. В бухте мин, ещё не вытравленных, миллион. И наших, и немецких. Каких только нет! И контактные, и магнитные, и кратности.

Тут он неожиданно замолчал и подозрительно взглянул на меня:

— Ты чего это так всем этим интересуешься? Ты по этому делу приехал?

— Ты хочешь вместе со мной в Кремле работать? — вместо ответа спросил я.

— Хочу! — без всяких колебаний ответил Тимофеич, — а что?

— Тогда помоги мне разобраться, — сказал я, — кто этот линкор утопил? Тебе же лучше будет. Во-первых, с тебя все обвинения снимут, что диверсантов упустил, а во-вторых, я о тебе в Кремле поговорю, чтобы тебя наверх взяли как опытного и проверенного товарища.

— По гроб жизни буду тебе благодарен, Лукич, — пообещал генерал, — а какой помощи тебе от меня нужно?

— Первую помощь, которую ты мне можешь оказать, — это сделать так, чтобы меня не задерживали на каждом шагу, — попросил я, — и дал мне какого-нибудь толкового сопровождающего, чтобы я в городе не заблудился и чтобы на меня не напали какие-нибудь хулиганы. Я слышал, что после амнистии пятьдесят третьего года здесь полно урок.

Генерал косо на меня посмотрел, помолчал и ответил:

— Сделаем! Прежде всего тебе нужно переодеться во флотскую форму — меньше цепляться будут. А насчёт сопровождающего… Как тебе тот малый, что тебя в комендатуре принимал?

— Ничего, — сказал я, — боевой. А голова у него работает или он у тебя в комендантской роте служит?

— Нет-нет, — обиделся генерал, — неужто я бы послал брать такого человека, как ты, Лукич, какого-то болвана из комендантской роты? Толковый пацан. Коли надо, то и в ухо кому угодно может зафитилить — вспотеешь кувыркаться. Кроме того, он к нам из флота перешёл и в их делах толково разбирается.

— А дисциплинированный? — поинтересовался я.

— А как же, — ответил Сидорович, — что прикажут — всё выполнит. Прикажи родного отца расстрелять — слова не скажет. Мы же когда его брали, то проверяли, как положено.

— Хорошо, — сказал я, — зови его.

Звали лейтенанта Алексеем, а фамилию его я, честно говоря, подзабыл.

Увидев меня, которого он запихал в одиночку, сидящим в кабинете начальника Управления, он и бровью не повёл. Возможно, он решил, что его вызвали, чтобы помочь выбить из меня нужные показания.

Он остановился у дверей, всем своим видом демонстрируя готовность выполнить любое приказание командования.

— Лёша, — сказал Тимофеич, — с этого момента и до особого распоряжения ты откомандировываешься в подчинение к товарищу… Он показал рукой в мою сторону.

— Зови меня Василием Лукичом, сынок, — разрешил я, — если для тебя обременительно называть меня товарищ полковник.

— Есть, товарищ полковник, — вытянулся лейтенант по стойке смирно, — разрешите вопрос, товарищ полковник?

Я разрешительно кивнул головой.

— В чём будет заключаться наша деятельность?

— Мы будем вылавливать диверсантов, — пообещал я и, увидев, как блеснули его глаза, добавил, — и допрашивать их с пристрастием.

На юном лице лейтенанта засветилось предвкушение неземного блаженства.

Переодевшись во флотскую форму, я, прихватив с собой лейтенанта Лёшу в качестве проводника, телохранителя и военно-полевого дознавателя, отправился в особый отдел Черноморского флота, который иначе назывался 3-м отделом штаба флота.

На обитой железом двери, которую мы с трудом отыскали, не было никакой таблички, кроме традиционной “Посторонним вход категорически запрещён”. Несколько в стороне от двери сиротливо торчала вделанная в стену кнопка звонка.

Лейтенант Лёша аж дрожал от возбуждения. Так ему хотелось поскорее приступить к допросу диверсантов, Весь путь до штаба флота мы шли пешком — он рассказывал мне о своей учёбе в спецшколе МГБ, куда был направлен по рекомендации комсомольской организации Дунайской флотилии.

“Чтобы добиться правдивых показаний у подследственного, — вдохновенно делился со мной лейтенант, — нужно, не задавая никаких конкретных вопросов, ударить его сапогом в промежность. А когда он согнётся — ребром ладони по основанию черепа. Только не очень сильно, чтобы не помер, Это вводит подследственного в состояние шока, а его кровяное давление, повышение адреналина в крови и убыстрение общего кровяного потока через клетки головного мозга сами по себе располагают его к откровенности.

Тут главное — сразу же изменить тактику, — глаза лейтенанта устремились к небу и в голосе появились сентиментальные нотки, — надо участливо спросить, не ушибся ли он? Заверить, что боль скоро пройдёт, и тут же начинать спокойным голосом задавать вопросы. В этот момент его кровяное давление начинает падать, приводя к норме общую сердечную деятельность, хотя уровень болевого порога ещё достаточно высок, Всё вместе создаёт идеальные условия для чистосердечного признания”.

Лейтенант был в ударе. Его творческое воображение витало в биополе истязаемого подследственного, как в раю:

“Нам преподаватель такие цветные графики и диаграммы показывал, фотографии идентификации выражения глаз и степени болевого воздействия на экран проектировал. Это, говорил он, трофейный материал, в гестапо использовался…”

Он вдруг замолк, видимо, почувствовал, что сболтнул лишнее: наверняка, подписывал бумаги о неразглашении.

Я тоже молчат, никак не выражая своего отношения к содержанию его откровений, — не мои это проблемы.

Он быстро успокоился и продолжая, правда, не торопясь и, видимо, обдумывая фразу, прежде чем её сказать:

— Между прочим, у вас в Москве, в одном НИИ тоже работают неплохо. Наука! Честное комсомольское, послужу ещё немного и пойду наукой заниматься. Очень интересно! Я даже название для своей будущей работы придумал: “Создание условий для оптимальной откровенности между следователем и подследственным с учётом презентации невинности”.

— Чего? — не понял я, — что ещё за невинность? Ты только баб собираешься допрашивать?

Он покраснел.

— Так преподаватель объяснил, товарищ полковник. Он говорил, что социалистическая законность отрицает лженаучную буржуазную концепцию “презентации невинности”. Но даже если и признать эту концепцию, то она нисколько не мешает научно разработанной методике допроса. Главное — не дать возможности подследственному выставить напоказ свою невинность. В науке употребляется иностранное слово “презентировать”, то есть “выставлять”. Всё очень просто. Пока он её выставляет, ты его сапогом в промежность — бац!