Правда о допетровской Руси. «Золотой век» Русского государства - Андрей Буровский

Знакомясь с XVII веком, наш путешественник в другие эпохи будет вести себя и чувствовать себя примерно так же, как этнограф, живущий возле города или села и приходящий время от времени к тем, кого он решил изучать. Во время второго посещения этнограф превращается в разведчика — типа тех легендарных британцев, которые ухитрялись работать, выдавая себя за индусов разных народов и каст.

В любом случае он должен научиться жить в изучаемой стране и той жизнью, которой живут изучаемые. Необходим своего рода период адаптации, чтобы можно было не думать о мелочах, получать удовольствие от этого образа жизни и заниматься сбором информации. Ассоциация опять же способна заставить налиться кровью глаза, как выражались Стругацкие, патриотически настроенных личностей, но именно так Миклухо-Маклай поселился и жил среди папуасов.

Так вот, все, сказанное выше, — это всего лишь трудности периода внедрения и сложности периода адаптации, не более. Рано или поздно нашему и этнографу, и разведчику предстоит начать жить как бы в двух временах, в двух цивилизациях сразу. Придется ему привыкать и к духотище в избах, и к антисанитарии, и к пользованию непривычными вещами; придется выучить язык и начать жить так, как будто ты здесь и родился.

Появятся и местные друзья… У ученых родился даже такой термин — «этнографическая дружба». В конце концов, как бы ни отличались объекты изучения от исследователя и его народа, но и они тоже люди. Их сознание подвержено страстям — если не таким же точно, как у этнографа, то очень похожим. Их жизнь протекает между рождением и смертью и сопровождается браком и рождением детей.

Некоторые из изучаемых проявляют самые замечательные душевные качества, высокоценимые во всяком обществе: они трудолюбивы, умны, порядочны, надежны, ответственны и так далее и тому подобное. Этих людей трудно не уважать, а кто-то из них окажется ученому поближе душевно, и он с ними захочет подружиться.

Принцип «народной дипломатии» основывается именно на этом — стоит людям начать жить вместе и знакомиться друг с другом в личном общении, и уж они найдут общий язык. Сразу выясняется, что расхождения в мелочах — в планировке жилищ, способе готовить поедаемые продукты, в планировке надеваемых тряпок и так далее — вовсе не мешают хорошо понимать друг друга. Можно научиться пользоваться любой утварью и любыми предметами. Можно привыкнуть к одежде и еде, поведению в доме и на людях. Гораздо важнее то, что между людьми разных цивилизаций обязательно оказываются гораздо более глубокие различия — психологические. Как справедливо пишет уже упоминавшийся Л. Б. Алаев, «у индийцев много пристрастий, которые нам не понять и не разделить».

Не пытаясь навязать что-либо нашему «путешественнику во времени», осмелюсь утверждать: в любом случае у современного россиянина и московита XVII века есть два принципиальных различия в психологии поведении,

1. Огромная несвобода.

2. Столь же огромная мера жестокости. Несвобода не только и не столько в том, что человека кто-то «угнетает» и его поведение определяется извне. Но в несравненно большей степени несвобода — в том, что сам человек не мыслит себя вне какой-либо группы. Для него естественное состояние — вовсе не самостоятельность и не свобода, а принадлежность к группе, клану, сословию, территориальной области, семье (той самой — десятки и сотни людей во главе с большаком). Даже оказавшись вне этих сущностей, московит, как правило, вовсе не хочет воспользоваться предоставленной ему свободой: как те посадские, которые на Земском соборе 1649 года охотно закрепостили сами себя.

Человека XVII века всегда контролирует государство, корпорация, община, род, семья. Человек обязательно входит в какую-то общность, и все окружающие воспринимают его вовсе не как самодеятельную личность, а как часть этой общности. Сам же человек не только не сопротивляется этой включенности, а принимает ее с полным удовлетворением. Он не покоряется внешней силе, а просто существует по определенным правилам.

Эта невычлененность личности из группы подчеркивается даже такой, дикой для нашего современника деталью — отсутствием у множества людей особого, только им принадлежащего места для сна и собственной посуды для еды. Действительно, ведь нет никаких рациональных причин есть из отдельной тарелки, пить из отдельной чашки или кружки. По существу, мы имеем каждый свою посуду не потому, что никак нельзя иначе (предки как раз поступали иначе и не поумирали с голоду), а потому, что мы привыкли быть каждый своей автономной личностью. Мы так привыкли к этому, что любое другое поведение за столом кажется нам дикостью… А в начале XVII века в Московии отдельная тарель (как тогда говорили) дается только царю и его жене. Остальные гости на царских пирах группируются возле блюд и тарелей, едят по нескольку человек из одной посуды. К концу правления Михаила Федоровича и особенно в эпоху Алексея Михайловича устанавливается новая дворцовая норма — каждому участнику пира ставят по отдельной тарели.

К концу XVII века в большинстве аристократических домов отдельная тарель — нечто совершенно обычное. Если учесть, что ложки и кружки для питья и раньше были у каждого свои, то получается: в придворно-аристократической среде индивидуальность каждого человека подчеркивается уже очень последовательно. Обычай же стремительно завоевывает себе сторонников в среде широких слоев дворянства, в том числе провинциального, приказных, купцов, посадской верхушки.

В среде же основного населения страны — крестьянства, посадских людей среднего и ниже среднего достатка, — тут полностью сохраняется прежняя традиция — люди по-прежнему едят из общего горшка (обычай дожил до XX века) и очень часто не имеют определенного места для сна. Нет у них постели, отделенной от других постелей. Все спят вповалку, никто не выделен (как и за столом). Стоит ли удивляться, что многие люди настолько не отделяют себя от «своей» группы, что даже собственное тело не считают чем-то отдельным и особенным. Чем-то таким, что принадлежит только им самим и чем они могут распоряжаться только сами.

И уж конечно, субъектом, носителем права выступает вовсе не человек, а его корпорация. Если его обидели, ущемили какие-то неписаные, но и неотъемлемые права, старейшины корпорации заступятся за него так же, как заступится община за крестьянина. Если тебе что-то нужно, старейшины сделают так, что ты получишь все, что полагается тебе согласно обычаям и законам. Взяли слишком высокий налог? Община вступит в переговоры с властями, и если ты прав — исправит несправедливость. Обидел купец при расчете? В другой раз будет иметь дело с выборными людьми из общины, и они заставят его платить правильно. Убежала жена? Вернут и сами же накажут, чтоб не бегала от законного мужа, не нарушала порядок. Не слушается сын? Собраться всем миром да посечь негодника, чтобы помнил установленное от века, не смел нарушать заповеданного никогда.

Если же на этот раз ты сам нарушил чьи-то права, кого-то обидел или поступил «неправильно», нарушая обычаи, — корпорация тебя накажет. Сойдутся люди, всерьез обсудят твою провинность, и если сочтут нужным — тут же обнажат, разложат на скамье и выдерут. Тут же деловито обсудят, пороть ли розгами или толстой палкой-батогом, вымочить ли прутья в соленой воде, кто будет бить и сколько раз. Сошедшиеся всерьез рассчитывают, что и виновный примет участие в обсуждении этих важнейших вопросов и, уж во всяком случае, покорно уляжется на лавке.

Обиды? Какие могут быть обиды на общину, на своих, почти семью?! Люди разойдутся с чувством выполненного долга, сделав важное общественное дело, а назавтра встретятся с тобой, сохраняя ту же меру уважения к тебе, какая была и до порки. Собственное достоинство? Вот его-то у людей этого общества и нет — по крайней мере в нашем современном понимании. И человек для московитов того времени — вовсе не суверенная личность, не носитель прав и собственного частного достоинства. Неслучайно же слово «наказывать» в русском языке происходит от «наказ», то есть «поучение», да о секомом очень часто так и говорят: мол, его «учат».

И этой власти общины и семьи человек совершенно не противится, совершенно не пытается из нее как-то выломиться; самое большее, что он пытается сделать, — это занять какое-то другое, более престижное или более удобное место в самой корпорации.

А вне корпорации положение в обществе и статус человека определяются меньше всего его личными качествами и в определяющей степени — репутацией «его» корпорации.

Почему большая семья (по сути дела, крестьянский род) не может допустить, чтобы «девка» из этой семьи вышла замуж «нецелой»? Да потому, что в этом случае весь остальной крещеный мир имеет право подумать: а может, в этой семье все девки такие нехорошие? Поступок одного — вовсе не частное дело; этот поступок прямо касается всех остальных. «Позор» одной «девки» становится семейным позором, и самое лучшее для семьи — «разобраться» самим и представить на суд общины уже готовое решение. Вот, мол, мы разобрались, знаем виновника; виновную достойно посекли, будут знать, а вот с ним, с обидчиком, сами не справимся, пусть вся община поможет.