Лирелии - цветы заката (СИ) - Алешина Екатерина Евгеньевна

- Что это может быть? Леша, ты слышишь? – спросила я у брата, стараясь при этом не подавать вида, что мне страшно так, что хотелось кричать.

- Метроном. Это все, что я слышу, - ответил он слабым голосом с кровати. – Шура, а как же мама с Лидой…

Его глаза наполнились слезами. Гудение, не похожее ни на гул самолета, ни на что другое, казалось, проникало в каждую клеточку моего измученного мозга, лишая последних остатков напускного спокойствия. Вновь повернувшись к окну, в котором чудом уцелели стекла, я посмотрела на город и обомлела от увиденного. От самой земли к небу поднимались тонкие струйки черного дыма, напоминающие ленты. Что-то похожее мне уже довелось увидеть, когда за некоторыми пролетавшими немецкими самолетами следом тянулся черный след. Сначала я думала, что этот след виден всем, но оказалось, что его никто кроме меня не видел. Что же это было такое?

Из работающего радио послышался голос диктора, сообщивший о начале артобстрела города. Схватив со стула узелок с документами и самым необходимым, я принялась наспех одевать брата. Нужно было скорее спускаться в подвал дома.

- Мама, мамочка… - причитал Алешка, размазывая горькие детские слезы по впалым щекам. – Там же мама осталась! И Лида!

- Они спрячутся в бомбоубежище, а потом, как только все закончится, вернутся, - уверяла я брата, стараясь, чтобы мой голос звучал бодро, и про себя моля Бога о том, чтобы мои слова действительно оказались правдой.

А если все же? Нет, нет, нет! Нельзя сейчас об этом думать, нужно спуститься в укрытие.

- А если они не успеют добежать? – не унимался Алеша, пока мы спускались с лестницы.

- Успеют. Я уверена, что успеют, - продолжала я успокаивать и брата и саму себя, сдерживая в горле рыдания, рвущиеся наружу.

Сердце сходило с ума, и слезы мешали дышать. Я, как могла, старалась их держать на замке, чтобы еще больше не пугать брата. Мне хотелось верить в лучшее. Верить, что мама с Лидой успеют добежать до ближайшего укрытия и смогут там переждать очередную артиллерийскую бурю. Стоило нам спуститься на первый этаж, как Алеша внезапно, с неожиданной для больного, истощенного ребенка силой, рванул к парадному выходу.

- Мама! Мамочка! Мама-а-а-а, - кричал он во всю силу своих легких, срывая голос. – Отпусти меня, там же мама!

Мое сердце разрывалось на части, и тогда я позволила слезам беззвучно вырваться на волю, все еще продолжая крепко держать брата. Чтобы там ни было, сейчас я несу за него ответственность и не могу позволить, чтобы с ним что-то случилось. Взрыв, прогремевший где-то очень близко, сотряс дом. Со стен посыпалась штукатурка. Я споткнулась на лестнице, едва не скатившись с нее кубарем вместе с притихшим вмиг Алешей.

- Идем в подвал, - скомандовала я брату, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. - Мы сейчас ничем не сможем помочь маме и Лиде. Нельзя бежать на улицу. Ты пойми, там сейчас опасно. Ты и маму не найдешь, и сам погибнуть можешь. Сейчас мы должны сидеть в подвале.

Новый оглушительный взрыв заставил нас испуганно вздрогнуть. Вторя ему, в моей груди дрогнуло, одновременно отозвавшись тупой болью. Теперь я знаю, как болит сердце… Брат понуро опустил голову, всхлипывая. Взяв его за руку, я поспешила с ним ко входу в подвал.

- Мне страшно, Шура. Страшно. Так гремит! - лепетал Алеша, пока мы спускались по ступенькам вместе с соседями по парадной. – Мне очень страшно. За тебя, за маму с Лидой. Я так боюсь за всех нас!

Отойдя вместе с ним в угол подвала и присев на деревянный ящик, я посмотрела ему в глаза. В них плескалось отчаяние и безнадежность. Бывший всегда худым и длинным, неугомонным сорванцом, Алеша сейчас напоминал собственную тень. Исхудавший до измождения, бледный, как полотно, он стоял и смиренно в бессилии глотал слезы. Я отвела взгляд. Горло вновь сдавило спазмом подступивших слез.

- И я боюсь, - призналась ему, чувствуя, как слезы вновь бегут по моим щекам. – Но ничего не могу изменить. И от этого мне еще страшнее. И все-таки, мне хочется верить, что все обойдется.

И кого я пытаюсь убедить? Алеша подошел ко мне. Я усадила его на колени, обняв. Наверное, не стоило мне ему в этом признаваться. Я должна была, как старшая сестра, как единственный взрослый человек, оставшийся сейчас с ним, через силу, через не могу делать вид, что я держусь. Только вот сил, ни физических, ни душевных, у меня почти не осталось, отчаяние и боль кипели внутри и накрывали удушливой волной, и хотелось хоть с кем-то поделиться тем, что на душе, иначе мне казалось, что я взорвусь изнутри. Самым близким человеком, который сейчас рядом, был Алеша.

- Шурочка, а где мама? – спросила у меня наша соседка Нина Федоровна из квартиры напротив.

- За водой с Лидой ушли примерно полчаса назад, - ответила я, вновь стараясь, чтобы голос не дрожал.

Нина Федоровна молча смотрела на нас с Алешей, а потом, вздохнув, присела рядом. Я испытала чувство благодарности к ней за то, что она не стала причитать. Приглушенные звуки взрывов доносились даже к нам в подвал. Чувство парализующего страха, дойдя до максимальной точки, притупилось, уступив место безвольной апатии.

Тогда я полагала, что силы мои на исходе, но это было ошибкой. Это стало лишь продолжением моего пути потерь. Смерть, переступив порог дома нашей семьи, останавливаться не собиралась. В тот день мама с Лидой погибли, возвращаясь домой. Это случилось совсем недалеко от нашего дома, в соседнем переулке. До ближайшего укрытия оставалось сто метров… Как я пережила этот день, не умерев от горя? Мне и самой неведомо. Только понимание, что на моих руках остался младший брат, который без меня был бы обречен, держало меня в этом мире.

Я по-прежнему ходила на работу в наш районный госпиталь. Медицинского образования у меня не имелось, зато я могла помогать медсестрам и санитарам – мыла полы, стирала бинты, проводила несложные медицинские манипуляции, для которых не требовались особые знания. Иногда мы с другими работниками госпиталя и пациентами устраивали маленькие концерты для поднятия боевого духа горожан – пели песни, читали стихи. Эти выступления стали для меня настоящей отдушиной, дарившей хоть какую-то отраду и надежду. В этот краткий, но такой счастливый, теплый миг нас согревала вера, что вскоре все самое страшное для нас закончится. Тогда я поняла, что, несмотря на все потери, у меня все еще есть мечты и желание их осуществить.

Младший брат оставался моим смыслом жизни, что согревал ее, словно маленький лучик солнца. Мне хотелось дождаться окончания войны, работать в госпитале и параллельно учиться в том институте, куда я и хотела поступить. И петь. Петь, когда радостно и грустно, петь, когда просит этого душа. И может быть, когда-нибудь, я тоже, как Клавдия Шульженко, буду колесить по нашей огромной стране с концертами.

- А я стану корреспондентом, и буду делать репортажи с твоих выступлений! – мечтал Алеша, представляя себя в костюме-тройке, какие когда-то папа носил на работу.

Я пыталась подкармливать его своими порциями хлеба, от которых он всегда с возмущением отказывался со словами: «Приличному мужчине, даже в моем возрасте, не пристало объедать женщину. Мужчина должен женщину оберегать! Ешь, тебе еще работать!»

Завернувшись в толстое зимнее одеяло, мы любили мечтать о той жизни, которая, как мы искренне верили, у нас когда-нибудь настанет. Может быть, даже скоро. Мы верили в это, верили, что война обязательно кончится, наша армия победит, и Ленинград вновь задышит полной грудью, а вместе с ним задышим и мы. Боль от потери близких и дорогих нам людей никуда не делась, но нам ничего не оставалось, как научиться жить полноценной жизнью вместе с ней. Ах, если бы я знала тогда! Хотя… Что я смогла бы изменить? Перенесенный Алешей грипп подкосил его здоровье, ослабленное недостатком нормального питания. Как я ни старалась его уберечь, смерть была неумолима. В один из дней, придя с работы, я нашла его на кровати.

- Алеша, я же просила тебя двигаться потихоньку. Вот так вот лежать опасно, - промолвила я, подходя к нему. – Алеша…