Эпоха невинности - Эдит Уортон

Арчер не мог отвести от него взгляда.

— Ты сказал ей, что я здесь?

— Конечно, почему нет? — Брови Далласа забавно подпрыгнули вверх. Не получив ответа, он взял его под руку и заговорщически спросил: — Послушай, папа, а какая она была?

Арчер почувствовал, как под нахальным взглядом сына кровь бросилась ему в лицо.

— Ну, признавайся — ведь вы были с ней большие приятели, разве нет? Она была ужасно хорошенькая?

— Хорошенькая? Не знаю. Она была особенная.

— А, так у тебя тоже так же! Это то, что всегда решает дело, правда? Она появляется, и ты понимаешь, что она ОСОБЕННАЯ, — хотя ты и не знаешь почему. Это как раз то, что я чувствую в Фанни.

Отец высвободил свою руку и отступил назад:

— В Фанни? Надеюсь, что так, мой мальчик. Однако я не понимаю, при чем тут…

— Господи, папа, что ты за ископаемое! Разве она не была когда-то твоей Фанни?

Даллас душой и телом принадлежал к новому поколению. Он был первенцем Ньюланда и Мэй Арчер, но ни одному из них не удалось вложить в него ни капли сдержанности. «Какой смысл сохранять секреты? Это только раззадоривает людей — они еще больше стараются все разнюхать», — обычно отвечал он, когда его призывали умерить свою откровенность. Но сейчас за добродушным подтруниванием явно сквозило сочувствие отцу.

— Моей Фанни?!

— Ну да, женщиной, ради которой ты бы смог бросить все. Только ты не бросил, — произнес его неподражаемый сын.

— Да, я не сделал этого, — отозвался Арчер с некоторой торжественностью.

— Ну да, вы просто дружили, старина… Но мама сказала…

— Твоя мать?

— Да, перед смертью. Это было тогда, когда она попросила остаться меня одного — помнишь? Она сказала, что спокойна, потому что за тобой мы как за каменной стеной — и так будет всегда, потому что когда-то, когда она тебя попросила, ты отказался от того, что тебе было дороже всего на свете.

Арчер выслушал это странное признание в полном молчании. Его невидящий взгляд по-прежнему был прикован к залитой солнцем площади за окном. Наконец он негромко сказал:

— Она никогда меня об этом не просила.

— Ну да. Я забыл. Вы ведь никогда ни о чем не просили друг друга? Просто догадывались, что у каждого из вас творится внутри. Компания глухонемых! Просто бред какой-то! Впрочем, я готов признать, что люди вашего поколения гораздо лучше, чем мы, понимали друг друга — и часто без слов. Нам это уже недоступно — просто не хватает для этого времени. Кстати, па, — спохватился Даллас, — а ты не сердишься на меня, случайно? Давай мириться. Пошли-ка позавтракаем. Мне еще надо успеть до вечера в Версаль.

Арчер не стал сопровождать сына в Версаль. Он предпочел потратить день на блуждания в одиночестве по Парижу. Ему хотелось разом расправиться со всеми своими невысказанными сожалениями и воспоминаниями, которые ему так давно пришлось задавить и похоронить внутри себя.

Вскоре он перестал жалеть о нескромности Далласа. Он чувствовал себя так, словно с сердца его наконец сняли железный обруч — кто-то, оказывается, знал обо всем и жалел его… И было нечто несказанно трогательное в том, что это была его жена. Даллас, при всей его чуткости, не смог бы понять этого. Для мальчика, без сомнения, вся эта история всего лишь пример небольшого крушения надежд и напрасно растраченных сил. Не более того. Но разве это так?

Арчер долго сидел на скамейке на Елисейских Полях и наблюдал за несущимся мимо потоком жизни…

Эллен Оленская ждала его — через несколько улиц отсюда, через несколько часов…

Она не вернулась к мужу и, когда он умер несколько лет назад, ни в чем не изменила свой образ жизни. Теперь ничто не заставляло ее и Арчера держаться друг от друга в отдалении — и этим вечером он должен был увидеть ее.

Он встал и пошел пешком к Лувру через площадь Согласия и сад Тюильри. Однажды она сказала ему, что часто бывает там, и ему захотелось провести оставшееся до их свидания время в том месте, где она, может быть недавно, была. Час за часом он бродил по галереям, залитым полуденным солнцем, и одна картина за другой воскрешали в нем полузабытые впечатления об их великолепии, наполняя его душу ощущением непостижимой красоты. Как не хватало ему этого в его размеренной жизни…

Стоя перед одним из гениальных полотен Тициана, он вдруг сказал себе: «Но мне ведь только пятьдесят семь!» — и отвернулся. Было, конечно, поздновато для весенних надежд, — но ведь еще так много времени для услад осени: дружбы, товарищества в благословенной близости его дорогой Эллен…

Он вернулся в отель, где они должны были встретиться с Далласом; и вместе с ним Арчер снова пересек площадь Согласия, и они перешли через мост, ведущий к палате депутатов.

Не подозревая о том, что творилось в душе отца, Даллас без умолку восторженно болтал о Версале. До этой поездки у молодого человека не было случая как следует ознакомиться с ним. Он видел Версаль только раз, кинув беглый взгляд во время короткой поездки в каникулы, когда он старался охватить как можно больше парижских достопримечательностей — ведь его странные родители, когда показывали ему Европу, заставили его ехать вместо Франции в Швейцарию. И теперь Арчер присутствовал при извержении забавной смеси критических замечаний и неумеренного восторга.

Арчер слушал и чувствовал, как в нем растет ощущение своего несовершенства и абсолютной неадекватности времени, в котором он сейчас жил. Сын его не был бесчувственным, он знал это, но в нем была легкость и самоуверенность, которые давали ему силы быть не то чтобы владыкой своей судьбы, но хотя бы сражаться с ней на равных. «В том-то и дело: они знают, чего хотят, и знают пути к своей цели», — думал он. В его размышлениях сын казался ему выразителем идей нового поколения, которое самоуверенно сметало все вехи на своем пути, а заодно — все предупредительные знаки и сигналы об опасности.

Внезапно Даллас остановился, схватив Арчера за руку.

— Господи, как хорош! — воскликнул он.

Они подошли к прекрасному скверу перед Домом инвалидов.[100] Купол Мансара, как воздушный шар, парил над полураспустившимися кронами деревьев и длинным серым фасадом здания; утонув в лучах солнца, клонившегося к закату, он висел над городом как символ величия Парижа.

Арчер знал, что Оленская живет на площади невдалеке от Дома инвалидов на одной из расходящихся лучами улиц. Он представлял себе это место тихим и почти заброшенным — забыв о том, что такой блестящий центр композиции не может не осветить все окружающее своим блеском. Сейчас, по какой-то странной ассоциации, льющийся с купола золотой свет словно озарил все вокруг — и ее жизнь тоже. Почти тридцать лет ее жизнь, о которой он знал так убийственно мало, текла в этом золотом свете, в котором ему отчего-то слишком трудно было дышать. Он подумал о театрах, в которых она бывала, о картинах, которыми любовалась, о роскошных старинных особняках, которые открывали ей свои объятия, о необыкновенных людях, с которыми, должно быть, она беседовала, о возбуждающей смеси идей, образов, любопытных ассоциаций и ситуаций, которыми постоянно бурлил этот общительный народ с такими незабываемыми живыми манерами… И внезапно он вспомнил голос молодого француза, который однажды сказал ему: «О, прекрасная беседа — разве что-нибудь может с ней сравниться?»

Арчер не встречался более с месье Ривьерой и ничего не слышал о нем. Даже сам этот факт свидетельствовал о том, как мало Арчер знал о жизни Оленской. Их разделяло более чем полжизни; она так долго жила среди людей, которых он не знал, в обществе, о котором он имел весьма смутное представление, в условиях, которые он до конца никогда не мог принять. Все это время он жил юношескими воспоминаниями о ней — но ведь она, без сомнения, жила другими, более реальными отношениями. Возможно, она хранила память о нем в каком-нибудь особом уголке своей души; но если это было даже и так, то это была неприкосновенная реликвия в маленькой заброшенной часовне, в которой и молятся-то отнюдь не каждый день…

Они пересекли площадь Инвалидов и зашагали вдоль одной из широких улиц, уходящих от здания. Несмотря на свою великолепную историю, это был тихий квартал, и Арчер подумал, как неисчерпаем Париж, если такие места — достояние лишь немногих и равнодушных обывателей.

День клонился к закату — тут и там вспыхивали желтым светом электрические фонари, и маленькая площадь, на которую они наконец свернули, была почти пуста. Даллас остановился и посмотрел наверх.

— Должно быть, это здесь, — сказал он, взяв отца под руку столь мягко, что Арчер хотя и вздрогнул, но не отстранился; и они постояли вместе, глядя на дом.

Это было современное здание кремового цвета, без особенных изысков, но со множеством окон и рядами красивых балконов. На одном из верхних балконов, паривших над верхушками каштанов, был все еще опущен навес, как будто солнце продолжало светить в окно.