Твоя заря - Олесь Гончар

- Серьезный аргумент против молнии,- улыбнулся Заболотный.

- Лететь в самолете сквозь грозу - это и вправду жутко,- рассказывала Лида,- С того раза летать боюсь, но, если бы это рейс домой, согласна хоть сейчас. Скорее бы уже к своим! А там Крым, Артек! Кирилл Петрович, вам в детстве приходилось бывать в Артеке?

- Далеко он был тогда от Торновщины.

- Ах, мистер Кирик... Везде были, все видели, а с Артеком разминулись.

- Что поделаешь... Кроме того, быстро мы тогда из артековского возраста выходили.

- Помпю, еще до школы меня мучил один вопрос: что будет, если все люди одновременно вырастут? Если все, кто есть на земле, станут взрослыми?

- О, это было бы ужасно.

- По пути в Артек, Кирилл Петрович, мы непременно заедем посмотреть на вашу Терновщину... Вы же с тетей Соней обещали мне. Приглашали даже на свою будущую пасеку...

- Слово не меняем.

- Я просто мечтаю увидеть эту вашу Соловьиную балку, и вербы иод кручей... и среди них беленькую виллу Заболотных.

- Вилла, правда, не с паркетами - с глиняным полом.

Зато он у нас там травкой зеленой устлан... И хоть моря нет и колдобины высохли, однако воздух: пей - не напьешься!.. Ах, Лида, Лида...

- Нет-нет, я должна там побывать.

- А как же! Непременно побываешь.

А что, пусть бы и в самом деле увидела девчонка пашу Терновщину, да еще такой, какой она предстала передо мной и Заболотным в один из последних наших приездов:

весенняя, в цветении садов, с воздухом, и в самом деле удивительным, льющимся прямо в душу... Вышли мы тогда с ним за школу, в степь, вдохнули полной грудью и переглянулись.

- Ах, дышать бы и дышать!.. Нигде так не дышится...

- Организм, что ли, настроен на этот воздух? Льется в грудь сама жизнь...

В тот же день предстали нашим глазам будто уменьшенные, щемящие душу балки, холмы и степная дорожка, освещенная для нас когда-то красными яблоками, разложенными на столбиках. А среди степи на переднем месте хуторок тополями к небу тянется, стройными, высокими, как тогда!

Еще в селе нам сказали:

- Яворову балку вряд ли узнаете... Такое это, видать, место живучее: пеньки несколько лет торчали после Романового сада, при немцах там больных лошадей пристреливали, а теперь снова на той Романовщине жизнь, целый хутор вырос... Правда, называется иначе: полевой стан или лагерь. Пристанище наших механизаторов.

Не могли же мы это место не проведать...

Стан как стан: между тополями просторный двор, на нем аккуратно самоходные комбайны выстроились, ожидая страды; под огромным длинным навесом тоже полно всякой техники, которой мы и названий не знаем. А дальше, по дороге в ложбину, весь в кипении цвета белеет сад. Тихий, полный солнца, и пчела где-то в лепестках чуть слышно гудит...

- Кирилл, где это мы очутились?

- В самом деле, где?

Не снится ли нам пчелиный виолончелевый этот гул и солнцем залитое праздничное это цветение, такое тихое, что и лепесток не упадет? И нигде никого. Лишь ласточки мелькают, прошивают подворье туда и сюда, где-то у них гнезда под навесом, и под крышей хаты, видимо, тоже...

Хата куда больше той, что когда-то стояла на этом месте и приветливо впускала нас, когда мы, утопая в снегу, со звездой приходили на рассвете сюда щедровать... Только окнами и эта стоит к слободе, к солнцу, а вдоль побеленной стены к самому краю хаты тянется цветник, целое лето тут пламенеют розы - красные, точно жар, "Майор Гагарин"

и ни с чем не сравнимые желто-золотистые, цвета солнца, с целой гаммой оттенков "Глория Дэй"...

Из глубины сада, из того сияющего цветения, пригибаясь под ветками, медленно приближается разлапистая фигура в теплой, несмотря на жару, фуфайке, с берданкой через плечо, какой-то нелепой среди этого цветущего сада, среди безлюдия и тишины, где одни только пчелы жужжат... Что же это за страж такой мрачный, что издали, недоверчиво, цепко приглядываясь к нам, то и дело стряхивая на себя берданкой лепестковый цвет, пробирается в пашу сторону согбенно, с лицом эллинского сатира, в котором, однако, угадывается нечто нам знакомое?

Да это же Мина Омелькович! Ссохся, сжался, но даже но поседел, стал серо-бурый какой-то...

- Я вас из сада давно заметил, по нарочно притаился:

ну-ка, думаю, что они будут делать? - говорит он, когда мы уже сидим все втроем в тени на веранде,- На свадьбе гуляли? Знаю, знаю. Ялосовстка сына женит, только меня позвать забыла... Когда старший братан твой,бросил взгляд Мина Омелькович на Заболотного,- дочку отдавал за агронома, так все-таки догадались Мину позвать, а эти молодожены... Да я и не пошел бы. Во-первых, но на кого пост бросить, хоть оно, известное дело, комбайн никто не украдет. А главное... Больно насмешливый у тебя племянник, Кирилл, в "Пероц" бы ему писать. Правда, ты и сам такой же, все вы, Заболотные, отродясь насмешники...- И вдруг из-под ощетинившихся серо-бурых бровей не по-стариковски острый взгляд на Заболотного.- Неужели и вправду ты больше десятка чужих языков знаешь?

- Не считал. Может быть, и знаю.

- Ну-ка, поговори со мной на каком-нибудь,- оживился Мина.- На самом непонятном языке заговори! Так, чтобы я ничего не понял!

Заболотный, улыбнувшись, заговорил. Две-три фразы было сказано на бенгали или, может, хинди.

Мина выслушал внимательно, оценивающе.

- Ала-бала, а все-таки язык... До чего-то докумекаться можно... "Руси хинди, бхай, бхай..." А мне, вишь, не пришлось учиться. Уже взрослым обратился было к Андрею Галактионовичу: "Научите меня высшей математике!" А он: "На что тебе высшая, когда ты и в низшей ничего не петраешь..." Наотрез отказался Галактионович тогда со мной возиться, невзлюбил он меня, не знаю и за что... "Апостол разрушительства" и всякое такое... А какой из меня апостол?

- Однако в трудную минуту именно Андрей Галактйонович дал селькору Око спрятаться у нас на "Камчатке", от гнева толпы оградил, помните? Когда взбунтовавшиеся женщины за вами гнались? - улыбнулся Заболотный.- Если бы не учитель, ох, задали бы вам нахлобучку, так чуб и трещал бы.

- Чуб - мало сказать... Растерзали бы насмерть,- уточнил Мина Омелькович.- Летели ж целым табуном, как ведьмы разъяренные...

Навсегда врезалась в память нам сцена, когда учитель, преградив дорогу разъяренным женщинам, стал, распявшись, у двери: "В классе никого нет, только дети!" А Мина в это время трясся под задней партой со связкой ключей в руке. После этого мы даже упрекали учителя: вы нас правде учите, а сами ведь неправду сказали? "Сказал, дети, взял на себя грех, зато человек жив".

- В тот день Андрей Галактионович, может, и жизнь мне сберег,рассуждает Мина.- Зато позже, когда мы с ним за колючей проволокой очутились, не раз и я его выручал. Макуху или свеклу сырую если где раздобуду, то все на двоих, пополам... Горе, хлопцы, оно хоть кого научит: что темного, что ученого... Жаль только, что поздно, когда уже с ярмарки едешь, догоняет тебя эта твоя высшая без низшей математика...

Не спеша закурив (у Мины теперь сигареты с фильтром), он бросает изучающий взгляд то на одного из нас, то на другого.

- А ты! - вдруг обращается ко мне.- Все за чистоту рек и морей борешься? Борись, борись, нужное дело. Вон гэсовское море скоро все будет в сине-зеленых водорослях, рыба дохнет, вода гниет. Вонища, аж в Терновщине слышно... Столько сел и угодий затопили, а толку?

- Куда же селькор Око смотрит? - спрашивает Заболотный.

Мина впервые улыбается.

- Шутники. А что не забыли проведать Мину Омельковича, за это хвалю,говорит он и снова сворачивает на то, что ему, видно, не дает покоя: почему племянник Заболотного не пригласил его на свадьбу.- Всех своих дружков-механизаторов позвал, никого не забыл, а Мину, поди, не догадался. Сиди себе здесь, дед, сторожи марево,- он кивает в степь на марево, что катится и катится по горизонту,- Вон небесный Петр отары овец все гонит куда-то, а куда он их гонит и откуда?.. Много непонятного на свете.

Климат весь меняется, а почему? Про людей и не говорю.

Вон гуляют без меня на свадьбе - пусть! Да только обидно.

!Весь год при них, при механизаторах, а как дойдет до свадьбы... Или совсем забыли о моем существовании? Вот так сидишь в степи целехонький день один как перст, никто тебя тут не видит... Зато я отсюда вижу всех! И председателя, и помощничков! Кто тепленький проехал дорогой, кто да кого ночью в лесополосу с тока повел... Все вижу!

- Узнаем селькора Око - не дремлет... Ну как, еще пишется?

- Селькор Око, хлопцы, отписал свое. Теперь он чаще устно обличает, режет правду-матку в глаза даже начальству - и большому, и малому. Потому и не везде желанный он... Ничего не скажу, механизаторы, они парни стоящие, и племянник твой, Кирилл, всю весну с трактора не слазил, насиделся па своем троне так, что, наверно, и штаны болят. А вот уважения к старшим - этому бы не мешало ему подучиться... Как соберутся здесь после работы лясы точить, только и слышу: "А где это наш долгожитель? Наверное, опять перед телевизором уснул? Хоть бы сказочку нам какую рассказал про свои заслуги!.." Сказочку, слышите? Они, молодые, считают, что жизнь Мины Омольковича - это сказочка, что человек он без всяких заслуг. Черт знает что мелят языком! Будто Мина этот гирями бросал, да еще в кого, в Романа Вингтика, своего же односельчанина! И рушники будто бы у него со стен иосрывал, и домотканый ковер стащил... Все у них перепутано, как у Клима Подового! А не было же такого - кому, как не вам, знать, хлопцы!.. Вы бы мне хоть справку написали от себя и печать в сельсовете заверили: не было, мол, ничего подобного не было! А то ведь парод пошел: цигарку в зубы, поухмыляются - и снова за свое: расскажите, Омелькович, веселую ту байку, как бабы вас в хомуте по селу водили... Нужно им это? Забава Мина для них, что ли?