Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет - Елена Лаврентьева

Шум от всеобщего разговора, от шарканья, от шпор, от музыки оглушил Наташу. Блестящая толпа разнаряженных красавиц изумила ее; она смешалась, побледнела, дрожащая прижалась к матушке, и все прочитали — семнадцать лет на миленьком личике ее. Несмотря на замешательство дочери, матушка, по совету Блестова, повлекла ее к баронессе. Ловкая хозяйка взяла Наташу за руку, прошептала ей обыкновенные, никем не слышимые приветствия и между тем окинула быстрым взором трепещущую красавицу. Стан, глаза, платье и огромный жонкилевый букет — все было замечено, все было оценено: так несчастный скульптор разбирает недостатки в Венере Медицейской[63]; так дюжинный стихотворец водяной критикой хочет залить поэтический огонь волшебника Пушкина.

Желаете ли вы подслушать шепот танцовщиц? Хотите ли узнать впечатление, произведенное вновь появившейся девушкой? Одни находили Наташу неповоротливою, неловкою, другие смеялись над свежестью ее румянца, иные замечали безвкусие в буклях, еще иные хладнокровно сознавались, что она молода и хороша, да, верно, провинциалка.

Между тем как продолжался строгий смотр нашей героини, между тем как испуганная Наташа проходила сквозь ряды язвительных замечаний, заботливый дядюшка, душистый Блестов уже промчался по зале, собрал обещания друзей-танцоров и сам поспешил воспользоваться первым бальным подвигом Наташи. Кончив польский, довольный сам собою, шепнул он маменьке: Je l'ai introduit![64].

Взволновались друзья-танцоры, обступили Наташу. После неловкой нерешительности выбор пал на гусара à la fleur d'orange…[65] Сделан первый шаг, и — Наташа не сходила с паркета: и мило, и странно было смотреть, с каким старанием неопытная красавица выделывала трудные па эфирного своего танцевального учителя, с каким невинным, безрасчетным жаром вертелась она в котильоне! Незнакомая с танцорами, она выбирала иногда неуклюжего провинциала, простреленного героя-дуэлиста и гастронома-подагрика.

Насилу вырвали измученную Наташу из котильона. Приехали домой, вошли в спальную бабушки, и из рук ожидавшей их старушки выпал "Разбойник шварцвальдских лесов"! Явились нянюшки, матушки, горничные, начались расспросы, рассказы, толки.

Но сон превозмогает и женскую говорливость. Простились с бабушкой, с Наташи сняли бальные оковы, и она, уже поутру, заснула девушкой большого света в сладостных мечтах. Маменька пошла в свой кабинет, а Блестов уехал…

— Каково-то будет пробуждение? Каков-то будет день? Каков-то будет новый образ жизни Наташи? Угадать нетрудно. Вместо географии — мадам NN, вместо ландкарт — выкройки, вместо истории — городские вести, вместо Расина — Россини, вместо покойного сна — бессонница, вместо свежего румянца — бледность и расслабленные нервы…»

Глава XIV.

«Ласковость на челе жены прогоняет дикость мужа»{1}

«Неприлично, говоря о жене своей, называть супругой или сударыней; просто должно называть ее женой», — гласит одно из правил «светского обхождения». В подтверждение приведем выдержку из письма М. Н. Загоскина к Н. И. Гнедичу: «Как ты думаешь, мой друг, не лучше ли для избежания неприятного созвучия заменить сей стих:

С женой же жить не год, не два, а целый век — С супругой жить не год, не два, а целый век, — 

хотя слово супруга в простом разговоре и не слишком употребительно»{2}.

Интересное свидетельство находим в воспоминаниях Е. И. Раевской: «Императрицу государь (Николай I. — Е.Л.) любил искренно, и она ему платила той же самоотверженной привязанностью. Он уважал ее и заставил ее занимать при дворе то высшее место, которое и следовало ей занять. Все при дворе изменилось. Когда государь присутствовал при парадах или где-либо по обязанности своего сана, то по окончании того, что считал как бы своей службой, он спешил всегда назад во дворец, говоря своим приближенным: "Моя баба меня ждет, спешу домой"»{3}.

«Жинкой» называет в письмах к Александру II свою жену великий князь Константин Николаевич: «Имею к тебе одну задушевную просьбу, исполнением которой ты чрезвычайно утешишь мою бедную жинку[66]»{4}.

Современники А. С. Пушкина нередко «называли в интимности» своих жен «бабами», «жинками», «старухами», а на страницах мемуаров жена величалась «дражайшей половиной», «верной подругой», «другиней», «сообщницей», «домашним ангелом» и т. д.

В любой книге по этикету раздел, посвященный отношениям между супругами, в отличие от других состоит из небольшого списка правил, в основном этического характера.

Семейная жизнь — это сфера, где менее всего подчиняются условностям типа: сколько раз в день следует целовать супруга или кто первым должен сказать «доброе утро!».

Другие же правила, как «женщина в присутствии мужа должна быть в хорошем расположении духа» или «мужу не следует рассказывать жене непристойные анекдоты», мемуарная литература просто не фиксирует, поскольку это были прописные истины.

«Дать мужу совершенную свободу действовать, уходить, возвращаться». Пожалуй, это одно из немногих правил, к которому в мемуарной литературе можно отыскать целый ряд наглядных примеров.

М. М. Евреинов вспоминает семейство Николая Васильевича и Федосьи Степановны Посниковых: «Как-то случилось мне к нему приехать. Жена его, очень умная дама, Федосья Степановна, рожденная Карнович, встретила меня такими словами: "Скажите мне, батюшка, не знаете ли вы что-нибудь о моем Николае Васильевиче?" На что я отвечал ей, что она меня своим вопросом удивила: живя с ним вместе, спрашивает меня о своем супруге, на что она мне сказала, что тут ничего удивительного, потому что более месяца его не видала, и вот по какой причине. Она по слабости своего здоровья раньше 11 часов не просыпается, а Николай Васильевич в 9 часов уезжает из дома; она в 10-м часу ложится спать, а он прежде 2-х часов никогда не возвращается домой»{5}.

«Теща моя, графиня Луиза Карловна, как это было известно всему Петербургу, сильно ко мне не благоволила, — читаем в воспоминаниях В. А. Соллогуба, — но, так как я не обращал внимания на ее замечания, она поручила своему добрейшему мужу, моему тестю, сделать мне выговор по случаю моих поздних возвращений домой. Это обстоятельство несколько затрудняло Михаила Юрьевича, так как он сам, несмотря на свои почтенные лета, широко пользовался всякого рода приятными развлечениями. Тем не менее граф Виельгорский вошел ко мне однажды в кабинет и, насупившись, сказал мне недовольным голосом:

— Послушай, однако, Владимир, это ни на что не похоже! Тебя целыми вечерами до поздней ночи не бывает дома. Ну, вчера, например, в котором часу ты вернулся домой?..

— Да за полчаса, я думаю, до вашего возвращения, Михаил Юрьевич, — ответил я ему, невольно усмехнувшись.

Он прикусил губы и ничего мне на это не ответил, но уже с тех пор никогда более не делал мне никакого рода замечаний»{6}.

«Сочинительница книги "Парижское общество" отмечает в 1842 году, что в четыре часа пополудни каждая дама возвращается домой, в свою гостиную, где принимает светских людей, государственных мужей, артистов. Мужу на этих приемах места нет; ему более пристало посещать аналогичное собрание в доме какой-нибудь другой дамы. Быть может, это остаток аристократической традиции? Ведь выставлять на обозрение общества супружеские узы считалось делом сугубо буржуазным»{7}.

Как и многие иностранные традиции, данный обычай был «неправильно понят» в России, особенно в среде помещичьего дворянства. Ф. И. Кабанов в дневнике «О происшествиях, случившихся во время [пребывания] у Кавказских Минеральных вод 1832 года» сообщает о супругах Терпигоревых. «Терпигорев — отставной майор, хороший христианин и, как видно, хороший хозяин и довольно достаточный помещик Московский и Тульский, прибыл к здешним минеральным водам с женою для поправления, как объяснял, расстроенного своего и жены его здоровья, с которою он, как заверял, живя девять лет, наслаждался удовольствием любви и нежной привязанности к нему оной… Пустились в свет скорым шагом, а как в лучшем-то тоне почитается за великое невежество находиться супругам вместе (курсив мой. — Е.Л.), то жена, как способнейшая тварь к таковым изменениям, пустилась своей дорогой по жизни; и как она была довольно недурна собой, то тотчас прилипло к ней множество обожателей…»{8}.

Во времена Екатерины II считалось «великим невежеством» явиться на бал с мужем. «Правда, потемкинский век миновал для любовников, но не для любви. Теперь дама не краснеет приехать на бал с мужем или поцеловать его в лоб при многих…» — говорит ротмистр Границын в повести А. А. Бестужева-Марлинского «Фрегат "Надежда"»{9}.