«…и компания» - Жан-Ришар Блок

«Впрочем, подсчитаем все по порядку: год на подготовку (беру только один год); университет — три года; военная служба — год; преподавание в лицее, подготовка и защита диссертации — три… четыре… скажем, пять лет. Пять и один — шесть и три — девять, и еще один — десять. Восемнадцать и десять — итого двадцать восемь. Значит, я начну жить только в двадцать восемь лет. По меньшей мере два года потребуется для того, чтобы завоевать положение (он не посмел сказать — известность), следовательно, мне будет тридцать лет. А до того в качестве преподавателя я буду получать три тысячи франков в год, потом пять тысяч как ассистент. По-моему, считать я тоже умею».

«Восьмерка», круто огибая бакен, сильно накренилась, нарушив тем самым логический ход мыслей рулевого. Но энергичное «ать-два» привело все в равновесие.

«Жозеф (он уже больше не называл его дядей) любил мадемуазель Лепленье, а женился на Элизе, которую не любил. Но зато фабрика дала им в нынешнем году пять миллионов двести пятьдесят тысяч франков. Через четыре года сумма удвоится, если только не утроится. Папаша Лепленье разорился, а у Штернов сейчас миллионное состояние. Весь Вандевр присутствовал на похоронах дедушки Ипполита, а в тысяча восемьсот семьдесят первом году его встретили здесь хуже собаки. Если я приступлю к работе на фабрике в октябре (после каникул, конечно), они продержат меня два месяца в прядильной, три месяца в ткацкой, месяц в красильной и т. д. Хотя все это я знаю не хуже их. Потом полгода у Жозефа на складе, и наконец закупки с дядей Миртилем, — это, впрочем, не так уж нужно. Первого октября восемьдесят первого года я буду возглавлять аппретурно-красильный цех с окладом в пять тысяч франков в год плюс процент с прибылей. Это точно. Через пять лет у меня будет столько-то акций, и я войду в правление. При всех обстоятельствах через десять лет я буду зарабатывать в год двадцать — двадцать пять тысяч франков и к тому времени буду иметь свой собственный капитал в шестьдесят — семьдесят пять тысяч. Особых потребностей у меня нет. Моя карьера сделана».

Все это было истинной правдой. То, что Жюстен понимал под отсутствием потребностей и чем так кичился, на самом деле предполагало тысячу привычек, которые для тридцати миллионов его соотечественников являлись сказочной роскошью. Все зависит от социального круга. Но, как ни странно, это обстоятельство почему-то ускользало от столь проницательного ума.

Жюстен любил и умел писать. Его записки были кратки, но выразительны. Его метода заключалась в следующем. Принимая какое-либо решение, он с одной стороны листа писал все «за», а с другой — все «против». В этой методе, которой он немало гордился, сказывался настоящий Зимлер, о чем, впрочем, юноша тоже не догадывался.

Вернувшись домой, Жюстен заперся в своей комнате. Характера у него было много, а вот системы куда меньше. Юный и непочтительный его кузен Луи Зимлер нашел впоследствии его тогдашние записи. Мальчик ничего не понял, что и привело его в восторг (прискорбный феномен, с точки зрения положительного ума), и решил припрятать бумагу, надеясь при случае подразнить Жюстена. Вот что содержал этот любопытный, хотя и не совсем вразумительный документ:

Мотивы отрицательные

а) Риск, связанный с кризисом (опасности стачек??).

(Дядя Блюм.)

Существование беспокойное, хлопотное, отсутствие всякой интеллектуальной жизпи. (Так ли?)

Мотивы положительные Сверхинтересная работа. Известное влияние, впрочем, нескоро и лишь косвенно.

Возможность подвести под теоретические исследования позитивную основу.

Мотивы отрицательные

а) Пасс-Лурден.

Жозеф и мадемуазель Лепленье, папаша Лепленье, фабрика в тупике Сент-Илэр.

Сидячий образ жизни. Педантизм. Скаредность. Лимузинский школяр. Штерны.

Мотивы положительные

Деятельная жизнь.

Влияние, почти немедленно сказывающееся, быстрое и непосредственное.

Общественная деятельность.

Содействие положительному направлению политики (в масштабах города, департамента, палаты).

Пример Англии и Голландии. Возможность подвести под практическую деятельность идеалистическую основу.

Содействовать образованию сильной прослойки культурных буржуа.

— Н-да, — заключил он, вставая из-за стола. — Боюсь, что университет тю-тю!

В тот вечер Гийом много и долго рассказывал, но понять что-нибудь в его речах не представлялось возможным. Сразу же по получении письма он вне себя от радости бросился в объятия к директору, и по словам Зимлера выходило, что во все время визита оба рассыпались во взаимных поздравлениях.

Жюстен раздраженно пресек эти благороднейшие излияния отцовских чувств, которые он позволил себе, быть может, несколько вульгарно, назвать «семейным студнем». Оказалось, что директор подчеркнул важность предложений, сделанных в письме.

Гийом самым трогательным образом путал в своих рассказах университет и политехнический институт, математику и сравнительную грамматику. Явствовало одно: «Жюстен призван к великим деяниям, и Франция (конечно Франция официальная — другая и не имелась в виду) ждала его.

Передай эти предложения Жюстену любой человек, кроме его собственного отца, он, пожалуй бы, еще поразмыслил. Но тявкающий голос и туманные рассуждения родителя вызывали в нем почти болезненную потребность говорить холодно, сухо и решительно, самым «джентльменским» тоном, усвоенным чуть ли не с первого класса лицея. Не раз этот тон вызывал усмешку учителей, старых питомцев Нормальной школы, но действовал впечатляюще на надзирателей, привратников и лицейское общественное мнение. И потом: какой подросток откажет себе в удовольствии изумить родных, собравшихся за вечерней трапезой? А ведь в этот день за столом сидело семеро Зимлеров, не считая самого Жюстена.

— Я все это знаю не хуже их, — прервал он отца с ледяным безразличием. — Понятно, я обдумал этот вопрос, не дожидаясь их приглашения. Я, конечно, могу сделать карьеру, скажем… весьма приличную карьеру в университете. Но с другой стороны… гм… Луи только пять лет. Сколько же времени вам троим придется возиться со всем этим (небрежно ткнул он через плечо большим пальцем в сторону фабрики)! Все зависит от того, что вы мне монете предложить.

«Ого! Ну и нахал же мой братец!» — и Лора уставилась на Жюстена округлившимися от наивного негодования глазами. Гийом совсем увяз в болоте родительского упоения. Слеза беспредельной гордости увлажнила глаза Гермины. Муж Элизы поднялся с места и заключил племянника в объятия:

— Ты прав, Жюстен, мой славный мальчик, и ты выбрал настоящую дорогу. Оставайся с нами, мы создадим тебе положение, на которое ты вправе рассчитывать.

— Молодец, молодец! — подбавил дядя Миртиль, судорожно поведя жилистой шеей.

Одна только Сара на минуту почувствовала смущение. Но Жюстен был ее внук, и он оставался в деле. Такова уж слабость человеческая.

VII

Планти, 24 декабря 1882 г.

«Добрая моя Ренэ.

Я назначила себе десять лет молчать о том, что было. Час тому назад эти десять лет истекли. Слово свое я сдержала. И сейчас, нарушая столь длительное молчание, я не знаю даже, что, собственно, писать, чем я заполню эту первую страницу. Да и стоит ли вообще говорить? Если бы я могла острить, я сказала бы, что вся эта история напоминает рукопись, слишком долго пролежавшую в письменном столе: когда ее извлекают наконец на свет божий, она уже «выдохлась», она никому не нужна. Как видите, я но умерла от горя. Такие, как Элен Лепленье, от горя не умирают. Итак, читайте это письмо, как читает старая женщина послание своей ровесницы. К болтовне вдовы принято прислушиваться с уважением.

Ровно десять лет и один час тому назад я узнала, что судьба развела нас. С этой минуты я потеряла всякий вкус к своей личной жизни. Хвала господу, а также и Вам, мой друг, — да и мне в конце концов, — что у меня нашлись другие интересы; со временем они стали даже шире. Возможно, я клевещу на судьбу, но мне кажется, что до того самого мгновения я не знала, что такое смысл жизни. Мне хотелось бы убедить себя, что подменять все многообразие жизни чем-нибудь одним значит впадать в плачевный самообман. Ну что же, если это самообман, в таком случае природа — искуснейшая актриса, ибо я была очарована и обманута, как самая невзыскательная посетительница райка. Да и плачевный ли? Нет, только не это, — пока остается хоть капля жизни, печали нет места.

Значит ли это, что я не страдала? Целых десять лет я не разрешала себе никакой жалобы. Вот почему я не погрешу против истины, если скажу Вам, что боль была велика. Она и сейчас не меньше. Это — письмо, написанное одной вдовою к другой вдове. А какая женщина способна без ужаса вспомнить тот день, в который она вдруг стала старухой?