Четвертый лист пергамента: Повести. Очерки. Рассказы. Размышления - Евгений Богат

Комфорт со страданием несовместим. Это бегство от страданий, с которыми сопряжены и любовь и нравственный выбор. Это переплавка любой ценой «неудобной» судьбы в удобное жизнеустройство.

Чем неблагоприятнее складываются жизненные обстоятельства, чем упорнее ускользает «успех», тем и сильнее соблазн: убить в себе то, что «мешает» — самое незащищенное и уязвимое, чтобы этой ценой купить совершенно реальные блага. Душа — цена самая дорогая. Дороги порой — разумеется, в особом исчислении — и «ценности», адекватные этой цене.

И вот думаешь, что потери только «у врагов», но «то место» болит именно потому, что капитальнейшая из потерь у тебя самого.

В одном из писем-исповедей меня поразили строки:

«Если можно сохранить себя как целостную личность, сохранить духовно, ценой крушения „судьбы“ (до чего же точны и уместны эти кавычки у автора письма!) — надо пойти на это крушение, как шли в войну летчики на таран, как сегодня шоферы на бешеном бегу в экстремальных ситуациях кидают машину на фонарный столб или ограду моста, чтобы сохранить жизнь непредвиденно оказавшемуся на дороге ребенку».

Строки эти написаны сильным, мужественным человеком, который нашел в себе решимость «всё начать сначала и никогда не пожалеть о том».

Лев Толстой (назвав это великое имя, я невольно вернулся к той мощной «корневой системе», о которой непростительно мельком выше написал) однажды посоветовал одному из тех, кто тысячами ходил к нему в Ясную Поляну: делайте лишь то, что увеличивает душу, и не делайте того, что умаляет ее.

Сегодня это высказывание об «увеличении души» может показаться иным не в меру «современным людям» этическим архаизмом.

Но порой этические архаизмы обладают силой, формирующей судьбу.

Усилие в настоящем

Об этом совете Л. Н. Толстого упомянул Д. П. Маковицкий — человек, который в течение последних лет жизни великого писателя, бесконечно любя его, был рядом с ним и записывал изо дня в день все, что увидел и услышал. «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого изданы полностью совсем недавно в «Литературном наследстве», но если бы существовала серия «Этическое наследство», мне кажется, они соответствовали бы ей больше.

В четырех объемистых томах найти можно мысли отрывочные, будто бы высказанные мимоходом и занесенные на бумагу торопливым — чтобы не забыть! — пером, и все же обладающие какой-то мощной таинственной силой.

«Жизнь есть то усилие, которое совершаем в настоящем… Жизнь есть… только это усилие, жизнь — в настоящем» (после «есть» стоит многоточие, не потому, что я опустил что-то, это многоточие самого Д. П. Маковицкого).

Занося в тетрадь это как бы неполное, недослышанное, Д. П. Маковицкий замечает: «Я был очень усталый и не усвоил».

В бесчисленных тетрадях Д. П. Маковицкого, отражающих течение жизни Л. Н. Толстого изо дня в день, это, пожалуй, единственное самооправдание его в том, что он не усвоил чего-то. И кажется оно тем более странным, что даже и в отрывочной записи мысль великого писателя будто бы ясна и понятна.

Но есть вещи ясные обманчиво. Они ясны и в то же время заключают в себе некую загадку, особенно часто это бывает в высказываниях детей и мудрецов.

Будто бы нет ничего непонятного, и все же почему-то хочется что-то самое, может быть, существенное — потаенно существенное — доусвоить, додумать, даже угадать. К этим ясным и в то же время будоражащим душу соображениям я отнес бы и высказывание Л. Н. Толстого о жизни: она «есть то усилие, которое совершаем в настоящем».

Часто (но мы этого в суете не ощущаем) философско-мировоззренческий уровень бытия неожиданно пересекается с житейски обыденным, как параллельные линии пересекаются в неевклидовой геометрии Лобачевского. И вот эта точка пересечения и бывает той «вспышкой магния», которая что-то важное освещает.

…В узком застолье, в ресторане, за ужином товарищ давних лет вдруг в минуту откровенности рассказал мне, что выступил несколько часов назад на ученом совете с «застегнутой наглухо душой»: говорил не то, что думал сам, а то, что думал и накануне высказал ему непосредственный его руководитель. Мой собеседник был невесел, он объяснил: «Понимаешь, не я первый, не я последний, дело, в сущности, рядовое, но сегодня что-то тошно стало, я даже решил, что соберусь с духом и выступлю как человек когда-нибудь».

Я его помнил как человека достаточно легковесного, к тому же мы не виделись давно, и его раскаяние понимал как чувство во хмелю. Поэтому неопределенно ответил: «Ну что же, доживем до понедельника». (У них советы были именно по понедельникам.)

А через несколько дней, в воскресенье, он умер.

И понедельник для него не наступил.

Последнее, что я от него услышал, когда мы одевались, было: «Что стало с честью?» Сейчас я думаю, что он действительно когда-нибудь собрался бы с духом и выступил «как человек». Но — не было понедельников больше…

«Жизнь есть… только это усилие, жизнь — в настоящем».

Наверное, все, что мы делаем, — от большого до «малого» — и надо делать как самое последнее, понимая, что сегодня — если даже оно насыщено тревогами и разочарованиями, склоняет к малодушию, неискренности, а иногда и к подлости — имеет все же более реальную ценность, чем завтра: потому что человек живет сегодня — а завтра, когда оно наступает (и если наступает оно), формируется тоже сегодня.

«Дело не в том, — записывает без устали Д. П. Маковицкий „мимоходом“ оброненные мысли Л. Н. Толстого, — чтобы стать в известное положение, а как борешься».

Я понимаю это: важна не только цель, к которой идешь, но и путь, по которому идешь к цели.

На этом пути человек, порой сам того не замечая, меняется — и к лучшему, и нередко, к сожалению, к худшему. И вот: направление этого изменения зависит в огромной степени от усилия, которое совершаем в настоящем.

Важен путь, на котором борешься за лучшее в себе, за лучшее в отношениях с людьми и с миром.

И если сейчас вернемся к тем двум письмам-исповедям: девушки, которая «захотела стать, как все», и юноши, пожелавшего уподобить себя «танку», то увидим усилия — сознательные! — не увеличить, а уменьшить душу…

Мужество? Для чего?

Есть одно существительное, которое повторяется почти во всех наших статьях, о чем бы мы ни писали, — «качество». Мы говорим о качестве тканей и телевизоров, обуви и часов, костюмов и автомашин, о качестве мебели и о качестве шоссейных дорог, о качестве строительства и о качестве детских игрушек, а, видимо, пора основательно, углубленно и тревожно подумать о качестве человека, то есть о том капитальнейшем, от которого и все остальное зависит…

Может быть, опаснейшее из сегодняшних явлений — то самое «духовное иждивенчество», о котором написал мне, помню, лет двенадцать назад В. А. Сухомлинский, развивая любимые мысли о торжестве человечности.

Суть духовного иждивенчества в том, что человек хочет все время, чтобы внешние силы и обстоятельства, окружающие люди и вещи помогли ему стать лучше. И утрачивает постепенно собственную духовно-человеческую суть. Живя в постоянной надежде на внешнее, он и сам начинает жить внешней жизнью…

Время все больше убеждало меня в истинности этой мысли педагога-гуманиста, которого вряд ли кто-либо обвинит в том, что он недооценивал роль человечных обстоятельств в формировании человечного человека.

Духовное идживенчество опасно тем, что оно склонно любую нравственную деградацию оправдывать обстоятельствами, полностью исключая ответственность личности за себя, низводя к нулю роль нравственных усилий и даже усматривать в лучших качествах души нечто вроде рудимента, «лишней кости», которые, если и не мешают, то и не помогают в обыденной, далекой от романтических идеалов реальной действительности.

В самом деле, лучшие качества бывают иногда даже и помехой, но при одном лишь условии: если ты сам их не уважаешь, не ставишь высоко. А уважаешь — становятся силой, имя которой: человеческое достоинство. И сила эта защитить может надежнее лат стальных. Что тут хорошо: и сам себя чувствуешь сильным, и жить несовестно.

А без достоинства несовестно лишь вино пить. Недаром народ начал говорить в седые века: «Сторонись, душа, оболью!» — то есть единственное, пожалуй, дело, которое может и должен делать человек без души, более того, душу от него беречь надо — это пить вино. А между тем это единственное, что делает сегодня с душой немалая часть населения.

Народ издавна говорил о душе и нечто «странное»: «Душа — не сосед: есть, пить хочет». Может показаться, что это жестоко: по отношению к соседу. Но это не жестоко, это мудро: если будешь душу собственную питать и растить, то и соседу твоему (а в переводе на масштабы сегодняшней жизни нашего общества — любому современнику и соотечественнику) будет лучше: он от «жестокости» подобной только выиграет… Душа «кормленая» — душа для всех; «некормленая» — для себя одного. Посреди «некормленых» душ жить тошно и страшно…