Призраки кургана - Денис Чекалов

Слушая это горькое обращение к сыну, не предназначенное чужим ушам и случайно подслушанное, я думал:

«Оставь ты своего сына, пусть сам выбирает дорогу и плачет, если совершил ошибку. Разве только он нуждается в счастье? А ты, проработавший всю жизнь на винограднике, разве ты не должен наконец позаботиться о себе? Сын твой молод, пусть идет, куда считает правильным, а ты… нет, не забудь, забыть ты не сможешь, но хотя бы отстранись от него, найди то, что любезно твоему сердцу, подними глаза к небу. Избавься наконец от ответственности за другого человека, которая лежала на тебе всю жизнь, подумай о себе».

Короткий отрезок пути позволял ехать быстрее, и я слегка сжал сапогами бока лошади, ускоряя ее шаг. С удивлением я почувствовал доносившийся откуда-то дымок и услышал блеяние коз.

Ведунья, которая ехала позади, заметила:

— Смотри, даже здесь живут люди!

Только теперь я увидел притулившуюся под горным уступом хижину, одну стену которой составляла скала, а три других были сложены из ничем не скрепленных валунов. На маленькой огороженной площадке толпились козы, здесь же остановилось несколько путников, которым изможденная, одетая в рванье женщина продавала молоко.

Мужчина, сгорбленный, казавшийся окоченевшим от царившего здесь почти круглый год холода, вынес из дверей огромный казан с кипятком, в который добавил небольшой ковш молока. Эту обжигающую жидкость с наслаждением пили те, кто не мог позволить себе иного питья.

Молодые родители, красивые лица которых несли на себе отпечаток постоянного страдания, постелили на камень телогрею отца, усадив на нее мальчика со старым лицом, искривленным телом, похожими на лучины тонкими руками и ногами. Мать поила ребенка горячей водой, а отец бережно пересчитывал мелкие монеты, которые высыпал из тощей поясной сумки.

Снежана задержалась, чтобы дать им денег, но не было у нас гривен и счастья для всех, кто сейчас шел по этой печальной дороге и так нуждался в том и другом. Сердце мое заныло от сострадания при виде этих людей, но я не мог облегчить их боль, как и Снежана, испытывающая такое же чувство беспомощности.

Я узнал то выражение растерянности, какое всегда появлялось на лице Снежаны, когда сложившаяся печальная ситуация не зависела ни от ее искусства ведуньи, ни от личного мужества. Глаза девушки странным образом гасли, и хоть были ярко синими, как всегда, теряли какую-то часть присущего им внутреннего огня, как будто она долго плакала в печали.

Гора еще снисходительно позволяла отступать от тропы. Там, где это было возможно, сидели на холодных камнях нищие попрошайки. Калечные, уродцы выставляли на всеобщее обозрение свою физическую ущербность — покрытые гноящимися язвами ноги с отъеденными болезнью стопами и голенями, руки, оканчивающиеся двумя разъединенными костями, раздутые водянкой чудовищные пузыри тел, тестом выпирающие из дыр в одежде.

Перед каждым стояла какая-нибудь выщербленная, треснувшая плошка, в которой были видны куски хлеба, слипшейся просяной каши, половинки пирожков, луковица — делились тем, что брали с собой в дальнюю дорогу, денег же почти не было.

Лишь люди побогаче бросали изредка мелкую монетку, сберегая оставшееся для уплаты гадателю. Задался ли кто-нибудь вопросом, почему несчастные не обратились к чудодейственному могуществу Калимдора, год за годом сидя здесь и вымаливая подаяние?

Возможно, они гнали неизбежное недоумение, заставляя себя верить в исключительность собственной проблемы, недопустимость того, что не существует способов решить ее, как и у тех несчастных, с глазами которых так страшно встретиться.

Постепенно склон становился все круче, а восхождение труднее. Мы не раз ловили злые, осуждающие и просто завистливые взгляды, которые бросали на нас пешие, тащившиеся по каменистой тропе со сбитыми ногами.

Пропустив людей и выбрав достаточно длинный промежуток между ними, мы направили лошадей на сужающуюся тропу, справа от которой клубился туман, скрывая глубину пропасти, а слева возвышалась, кажущаяся живым недобрым телом, горная громада.

Лошади, привыкшие к простору степей, настороженно прядали ушами, тихо всхрапывая, приседая на задние ноги, как только камень с особым шумом скатывался в бездну.

Ведунье пришлось спешиться, и подойдя к каждой, тихонько прошептать в чуткое ухо заговор, после чего животные успокоились и дальше шли спокойно, в то же время соблюдая крайнюю осторожность.

Я почувствовал облегчение от того, что больше не приходится смотреть на тоскливые лица паломников и нищих. Не иначе, такое же ощущение испытывает страус, пряча голову в песок от окружающих бед.

Я задумался над предстоящей встречей с колдуном, с удовольствием наблюдая, как искусно управляет лошадью Снежана, которая ехала теперь впереди. Вдруг мой конь заржал, дернув головой, вырывая поводья из рук. Я не мог понять причины беспокойства, пока не оглянулся.

За его хвост крепко уцепился древний старик, силы которого окончательно иссякли. Тело его почти висело, но сухие загорелые ноги, уже не служа опорой, все же скребли по земле. Создавалась иллюзия, что он как то и необходимо, выполняет главное требование для паломников — пройти путь пешком.

Я спрыгнул с седла, идя рядом по рыхлой осыпающейся кромке измельченного временем камня, сперва испуганные старческие глаза, видя мое спокойствие, наполнились облегчением и благодарностью. Вдруг позади раздался громкий, кипящий злобой голос:

— Куда ты плетешься, скелет, тебе пора забыть о мире людей, думая о встрече с червями, а ты все еще желаешь просить о чем-то! Но даже если не помрешь по пути, с тобой прорицатель не заговорит — ты не шел пешком, волочился на лошади, а это не считается. Это все одно, что ехать в седле!

Торжествующая, беспричинная, нелепая ненависть клокотала во впалой груди почти такого же изможденного, но гораздо более молодого мужчины.

Старик не ответил — в жизни многих, переступивших порог старости, наступает пора, когда насмешки, пренебрежительные, унижающие, уничтожающие человека замечания сыплются со всех сторон и, в конце концов, он не то что перестает замечать их, но горькие слезы уже не наворачиваются на глаза, и сердце не обливается кровью обиды.

К ним привыкают, иные и правда перестают видеть в себе человека, другие пытаются отгородиться по мере сил коконом, постоянно пробиваемом острием злобы.

Мне эти молодые ненавистники были не только омерзительны, но внушали чувство искреннего удивления, отчего они вдруг решили, что старики — некая нечеловеческая особь, к которой они не могут иметь никакого отношения? Неужто ужас перед смертью настолько силен, что слабые натуры пытаются таким образом поставить преграду между собой и ею, жалкую, эфемерную завесу, которая все равно когда-нибудь неизбежно распахнется. И тогда они поймут, что стали такими же изгоями, которых так недавно безжалостно травили.