Гладиатрикс - Рассел Уитфилд

Лисандра против воли обнаружила, что с удовольствием ведет этот разговор. Как же давно ей не доводилось рассуждать о любимом предмете с людьми, способными хотя бы отдаленно понять, о чем она толковала!

— Но как можешь ты утверждать, будто македонская фаланга была совершеннейшим воинским строем, когда мы, римляне, раз за разом били ее? — опять вмешался Валериан.

Он торжествующе улыбался, считая, что приговор истории обжалованию не подлежит.

— Прикладные науки, трибун. — Она объясняла ему азы, точно ребенку. — Фаланга последовательно менялась, поскольку ей противостояли воинские формирования сходного свойства. По ходу дела сарисса — или, по-вашему, копье — все удлинялась, пока не достигла размеров поистине удивительных. В итоге она стала основным оружием армии, к чему изначально была совершенно не приспособлена.

Валериан лишь отмахнулся.

— Вижу пробел в твоих знаниях, госпожа. Македонские копья сметали и перемалывали врага. А ты берешься отрицать, что они являлись основным оружием фаланги.

— Работа копейщика состояла в том, чтобы заставить врага ввязаться в бой, завязнуть, застрять. После чего тяжелая конница наносила решающий удар, завершавший сражение. Так произошло при Херонее, так одержали все свои победы Александр и Филипп.

— Но это не объясняет, почему с фалангой так легко справились наши легионы, — горячо возразил Валериан. — Не уходи от сути, гладиатрикс!

Лисандра посмотрела на него, как на коровью лепешку, в которую ее угораздило вляпаться.

— Я уже говорила тебе, что Рим увидел лишь тень той фаланги, которая существовала когда-то. Если бы ваша юная республика столкнулась с армиями Филиппа или Александра, не исключено, что мы поменялись бы ролями за этим столом.

— Ты меня оскорбляешь!

— Нет, — сказала Лисандра. — Тебя оскорбляют убожество твоих военных познаний и неразумное упрямство в споре, трибун. Римским военачальникам следовало бы получше разбираться в истории. И Пирр, и Ганнибал едва не довели Рим до поражения. А ведь их фаланги не шли ни в какое сравнение с теми, которые посылал в бой Александр.

— Удивительная рабыня!.. — хмыкнул Валериан, жестом приказывая подать еще вина. — Да ты, как я погляжу, знаток не только истории, но и тактического искусства!

— Конечно. — Лисандра позволила себе толику самодовольства. — Нас очень неплохо обучали в храме Афины…

Девушка не стала продолжать, но взгляд, которым она наградила Валериана, должен был ясно объяснить ему, что он, по ее мнению, не относится к числу хорошо образованных людей.

— Ты была жрицей? — подал голос Фронтин.

Кажется, он решил вмешаться, чтобы ее спор с Валерианой не превратился в простой обмен оскорблениями.

— Да, правитель, — кивнула Лисандра. — Прежде чем попасть сюда, я жила под сенью Афины.

— Я кое-что слышал о вашем жреческом союзе, — к ее удивлению, заметил Фронтин. — Весьма в духе Спарты. Они там воспитывают и обучают вас точно так же, как и мужчин. Вот чем, стало быть, объясняется твое знание боевого искусства.

— Именно так, — подтвердила Лисандра.

— Почему же твое сестринство не сделало никакой попытки тебя разыскать, выкупить на свободу?..

— Они, вероятно, считают, что я умерла. Что ж, для той прежней жизни я и вправду мертва…

Девушку и саму поразили эти слова, вырвавшиеся так внезапно, но в них была сущая правда.

— Я не могу вновь стать прежней. Беда заставила меня пережить тяжкий внутренний разлад, но пришел мудрый человек, жрец, и сказал мне, что я могу славить Афину, сражаясь на арене. Да, теперь я рабыня, зато имею возможность славить свою богиню, принося ей кровавые жертвы, и вести беседы с правителем Малой Азии. Одна моя подруга как-то сказала, что арена дарует нам вольность, о которой свободным женщинам не приходится даже мечтать. Мне кажется, она была права.

— Ты равняешь себя со свободными женщинами? — ядовито поинтересовался Валериан.

— Я не состою на побегушках ни у одного мужчины, — со значением проговорила спартанка, глядя на Фронтина. — Я живу своим искусством и владею им лучше многих других. Я не трачу день за днем, возясь с детьми и угождая прихотям мужа, совершенствую умения, которым посвятила всю свою жизнь. Так я понимаю замысел Афины, так исполняю его, служу ей и не считаю себя невольницей.

— Не состоишь ни у одного мужчины на побегушках?.. Что это за речи? Ты — рабыня, а я — римлянин! Пожелай я, и твоя голова окажется у меня на подушке. Будь уверена, я уж сумею преподать тебе твердый урок.

«Ну все, хватит, — сказала себе Лисандра. — Приличия приличиями, но от состязания в образованности и остроумии Валериан перешел к прямым оскорблениям, а этого я терпеть не намерена».

— Ты слишком много выпил, трибун, — хмыкнула она. — Что-то сомнительно, чтобы твой урок оказался достаточно твердым.

Бравый вояка, как и следовало ожидать, вскинулся с ложа и занес руку, чтобы съездить наглую невольницу поперек физиономии, но Лисандра опередила его. Она уже стояла на ногах, глаза девушки полыхали холодным огнем. Ее винный кубок громко прозвенел, ударившись о каменный пол, и гости начали поворачивать головы. Молодой римлянин ощутил на себе множество взглядов, сперва замешкался, потом опустил руку.

Наконец он повернулся к Фронтину и деревянным голосом выговорил:

— Прошу простить меня, правитель. Я должен покинуть твой пир, ибо едва не забыл о важной встрече, которая мне назначена.

Прокуратор холодно улыбнулся, кивком отпустил Валериана и проводил его взглядом. Трибун шел прочь нетвердым шагом, заметно покачиваясь.

Когда он скрылся за дверьми, Фронтин повернулся к Лисандре.

— Пойдем, — сказал он ей, поднимаясь. — Давай пройдемся.

Она пристально взглянула на него, потом согласно кивнула, но руки, поданной римлянином, не приняла.

XXVI

— Пора прекратить это, — объявила Сорина, глаза у которой были свирепые.

Эйрианвен пожала плечами и снова уткнулась в чашу с питьем.

— Не пойму, какое тебе дело до этого, — сказала она. — Понятно, ты предводительница нашей общины. Но я сама буду решать, с кем мне заниматься любовью.

Они с Сориной сидели поодаль от прочих воительниц. Вернее, это все остальные мудро сочли за благо оставить Гладиатрикс Приму и Гладиатрикс Секунду наедине. Сорина решила этим воспользоваться, чтобы окончательно разобраться с Эйрианвен, все крепче привязывающейся к Лисандре. Дакийка видела, что взаимное чувство двух молодых женщин крепло день ото дня. Ее неодобрения было явно недостаточно для того, чтобы заставить британку одуматься.