Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

Я купила темно-синюю юбку (белая блузка у меня была) и пришла на собрание. Маша, как обещала, уселась рядом и стала шептать на ухо:

— Вон, справа сидит, видишь?

— Такой некрасивый?

Маша смерила меня презрительным взглядом:

— Много ты понимаешь — некрасивый! Зато умный. Он главный теоретик партии. Крупинский! А рядом с ним двое. Муж и жена. Шершневы. Он — Василий, а ее, кажется, зовут Ириной.

Василий Шершнев был крупный мужчина лет тридцати пяти, с удивительно добрым русским лицом. Жена его, небольшого роста, худенькая, пышноволосая, озабоченно листала какую-то брошюру.

Сказал бы мне кто-нибудь в тот момент, что со временем Вася Шершнев станет крестным отцом моей дочери, что во время войны мы с мужем будем прятаться у них от немцев… И разве могла Маша, моя милая, хорошенькая Маша, стреляющая черными глазками по всему залу… разве могла она предположить, что, показывая украдкой на сидящего рядом с Шершневыми худощавого человека с подвижным и как бы постоянно готовым к иронической улыбке лицом, показывает мне моего мужа, моего Сережу, Сергея Николаевича Уланова?

Тогда я мельком глянула, подумала, что, наверное, Уланов этот очень умный, и сразу отвлеклась. По узкому проходу между рядами шли двое.

— Путятины. Князь и княгиня.

— Послушай, они старые.

— Эти — да. А вон — Куракины. Молодые.

Я не успела рассмотреть княгиню Куракину, Маша дернула за рукав.

— Вон еще примечательная личность — Красинский. Тот самый, сын Кшесинской и Великого князя Андрея Владимировича.

Я с интересом посмотрела на этого ничем не примечательного парня. Маша стала его хвалить:

— Абсолютно свой в доску, не столько в партии, сколько с нами крутится, с нами веселей. И вообще человек симпатичный… А вон в углу — Осоргин и Павлов. Самые молодые младороссы.

— Хорошенькие молодые! Им под тридцать обоим.

— Ничего, и мы подрастем, вступим в партию…

— Merci bien[34]. Я пока повременю.

— А вон, гляди, узнаешь?

Из середины зала весело кивал муж Нины, Славик Понаровский. Я помахала в ответ, донельзя удивленная его присутствием здесь. Маша продолжала шептать:

— Эти — наши. Панкрат, Денис Давыдов.

Я насторожилась, услыхав такое известное имя.

— Он имеет отношение к поэту-гусару?

— Самое непосредственное. Праправнук.

Я стала разглядывать Дениса Давыдова. Небольшого роста, изящный, гладко зачесанные назад черные волосы и чуть навыкат цыганские глаза.

Прошел мимо нас совсем молоденький мальчик — Кирилл Радищев. Почти рядом уселся граф Капнист. Лицо приятное, лоб высокий, с ранними залысинами. Он был неловок, застенчив и какой-то неухоженный, в мешковатом, растянутом у ворота свитере. Маша совсем пригнулась к спинке переднего стула, чтобы не было слышно:

— Работает сторожем и пишет научную книгу. Совершенно одинок. Ни родителей, ни родственников, ни жены. Сорбонну закончил.

Я не успела, как следует разглядеть Капниста — Маша показывала неброскую скромную женщину, жену самого Казем-Бека. Я была разочарована. У Главы, как мне казалось, должна была быть более эффектная жена. Сам-то он был представительный мужчина, речь его (я потом много раз слышала), горячая, убедительная, как река лилась.

Я люблю, когда люди красиво и складно говорят. Казем-Бек красиво и складно призывал не отворачиваться от происходящего в России. Все важно кивали головами. Все соглашались. Пусть будут Советы, раз уж так получилось и историю вспять не повернуть. Но пусть будет и царь. Привычный монарх, император. Россия без монархии не может существовать.

Не в тот раз, а на особо торжественных собраниях появлялся и предполагаемый император, Кирилл Владимирович,[35] с сыном-наследником и дочерью Кирой.

В первый день всех, кого показала Маша, я запомнить не смогла. Особо выделялась немецкая фамилия. Андрей Гауф.

— Никому не скажешь? — шепнула Маша.

— Никому.

— Я в него влюблена.

Я стала внимательно разглядывать русского с немецкой фамилией. Белокурый атлет, смиренно положив на колени могучие руки, послушно, в умилении каком-то, слушал громовую речь Главы.

В будни старшие собирались в младоросском доме уже без нас. Заседали, сочиняли теорию, изучали советские газеты, пытались проникнуть в секрет успеха большевиков. Иной раз устраивали чтения «параллельных столов». Каждый мог высказывать собственное мнение и дискутировать с каждым, кто имел противоположное. В перерывах ходили обедать в ресторанчик Казачьего дома, расположенного неподалеку. При младоросском доме тоже была столовая, но небольшая. В партийных кулуарах назначались также дни собраний для выяснения отношений с нац-мальчиками. Но для этого снимали в аренду вместительные залы.

Публичные споры с «Национально-трудовым союзом нового поколения» проходили бурно, с пафосной бранью, взаимными оскорблениями. Каждая партия считала себя единственно «правильной» и ни на йоту не собиралась уступать противнику позиций в деле спасения любезного Отечества.

Нац-мальчики ненавидели лозунг «Царь и Советы!». Нац-мальчики считали всех младороссов большевиками, жидо-масонами и черт-те кем еще. Чего хотели сами мальчики, я, по правде сказать, так и не поняла. Поверженное национально-трудовое меньшинство (младороссы брали массой) чаще уходило с угрозами в следующий раз непременно поколотить ненавистных выскочек, но на самом деле, ни одной порядочной колотушки так и не произошло. Более того, при встрече на улице спортгрупповцы и нац-мальчики одного возраста здоровались как хорошие знакомые, позабыв о партийных распрях. Не стравливали бы их взрослые, так никаких конфликтов и вовсе не было бы.

Куда с большим удовольствием, чем на скучные собрания, я полюбила ходить в спортивный зал на волейбольные встречи. Командовал и распоряжался нами молоденький тренер Жорж Красовский, сложенный, как греческий бог, кудрявый, неприступно строгий. Жорж не только не был младороссом, но даже в спортгруппе не состоял. Он был убежденным противником любого политического противоборства.

На собраниях младороссов, где мне, как и всем, приходилось кричать «Глава! Глава!» — возникало неловкое чувство. Взрослые, умные люди, а играют с серьезным видом в детскую игру. Смотрела, как они умиляются и причитают над дочкой Кирилла Владимировича: «Ах, она милая! Ах, она красавица! Ах, она выходит замуж за сына германского кайзера! Ах, ах, какой брак!» Ну и пусть себе выходит, остальным-то что? Впрочем, Кира была обыкновенной скромной девушкой, любила повеселиться и с удовольствием танцевала на младоросских банкетах.

И еще меня не оставляло чувство причастности к какой-то мистификации. Я не могла понять, кто кому дурит голову, и на официальные собрания старалась ходить как можно реже.

Вскоре все мы стали свидетелями жарких событий тридцать четвертого года. Во Франции чуть не произошел фашистский переворот. Правительство долго медлило, потом все же отдало приказ, и гвардия стреляла в фашистов, не пуская их через мост к парламенту. В рабочих кварталах началась всеобщая забастовка. Из окон нашего дома на Жан-Жорес мы смотрели, свесившись вниз, как шли рабочие, заполнив колоннами широченный бульвар. Был солнечный февральский день, многие были с непокрытыми головами, у многих мужчин на плечах сидели дети. Это была сила. Франция не пустила фашизм, и фашизм не прошел. В младоросской среде об этих событиях много говорили, переживали и от души восхищались французами.

11

Романтики. — Океан. — Дневник. — На юге. — Неудачный визит

Первые полгода я с трудом привыкала к спортгруппе. Если бы не Маша, не постоянные ее звонки: «Ты непременно должна прийти, сегодня будет очень интересно!» — я бы всю эту затею бросила.

Спустя некоторое время мы с Машей узнали стороной, что наша давняя подружка Настя попала в беду. Надо было выручать Кузнечика. Сумасшедшая мама ее умерла, отец быстренько обкрутился, нашел новую жену, и Настя ушла из дома. Поселилась в скромном отеле, и все бы ничего, но это оказался самый настоящий притон.

Проститутки относились к крохотной Насте трогательно, называли ее «наш лазоревый цветочек», никому не позволяли даже пальцем тронуть. Ни нравственно, ни физически Настя не пострадала, но нам с Машей было ясно: не вытащим — пропадет.

Маша со своими приемными родителями тоже не жила, но часто навещала их, помогала материально. Она была вполне самостоятельным человеком, работала машинисткой в какой-то нотариальной конторе, обосновалась на улице Лурмель, сняв комнату в общежитии матери Марии. Вместе с Машей мы отправились выручать Настю.

После уклончивого и долгого разговора нам хватило ума понять, что Настя стесняется, боится стать обузой и только поэтому не хочет идти с нами. Маша не выдержала, раскричалась, велела немедленно собирать пожитки и ехать, куда велят. Настенька всплакнула, но по старой привычке подчинилась более решительной подруге и отправилась прощаться с проститутками. Те задарили ее сувенирами и заверениями в вечной любви, затем сувениры были уложены в крохотный чемоданчик. Он почти ничего не весил. Мы вышли на улицу. Так Настя тоже поселилась у матери Марии и стала ходить в спортгруппу.