Дон Кихот. Часть 2 - Мигель де Сервантес

– Хорошо, я потороплюсь, – ответила графиня.

Глава XXXIX

В которой Трифальди продолжает свою удивительную и достопамятную историю

Всякое слово, произносимое Санчо, столько же восхищало герцогиню, сколько приводило в отчаяние Дон-Кихота. Долорида, между тем, продолжала так:

– Наконец, после многих допросов, опросов и ответов, в продолжение которых инфанта все поддерживала первое показание, ничего не прибавляя и не убавляя, великий викарий решил дело в пользу Клавихо и передал ее ему, как законную супругу. Это так опечалило королеву донью Магунсию, мать инфанты Антономазии, что мы через три дня должны были ее схоронить.

– Она, значит, умерла? – спросил Санчо.

– Понятно, – ответил Трифальдин, – потому что в Кандаие хоронят не живых, а мертвых.

– Ну, мы видели и такие случаи, господин оруженосец, – возразил Санчо, – что хоронили человека обмершего, считая его за мертвого, а мне казалось, что королева Магунсия сделала бы лучше, если бы обмерла, вместо того чтоб умереть, потому что при жизни можно многое поправить. К тому же поступок инфанты был вовсе уж не такой страшный, чтоб ей нужно было непременно так огорчаться. Если б эта барышня вышла за пажа или другого какого домашнего слугу, как сделали, говорят другие, – ну, тогда дело было бы пропащее; а выйти за рыцаря, такого славного и притом дворянина, судя по описанию, это, право, хоть и глупость, но вовсе уж не такая большая, как полагают. Потому что, как говорит мой господин, здесь присутствующий, который не позволит обвинить меня во лжи, – как из людей духовного звания делают епископов, так из рыцарей, особенно если они странствующие, можно делать и королей, и императоров.

– Ты прав, Санчо, – ответил Дон-Кихот, потому что странствующий рыцарь, если у него есть хоть крошечка счастья, всегда может рассчитывать сделаться могущественнейшим в мире государем. Но продолжайте, госпожа Долорида: мне кажется, что вам остается теперь досказать все горькое из этой до сих пор сладостной истории.

– Горькое! – вскричала графиня. – О, да, такое горькое, что в сравнении с ним полынь покажется сладкой и лавр вкусным.

Так как королева умерла, а не обмерла, то мы ее и схоронили. Но только что мы бросили на ее гроб последнюю горсть земли, только-что сказали ей последнее прости, как вдруг – quis talia fando temperet а lacrymis,[147] – на могиле королевы показался верхом на деревянной лошади великан Маланбруко, двоюродный брат Магунсии, очень жестокий и вдобавок колдун. Чтоб отомстить за смерть своей кузины и показать дерзость Дон Клавихо и слабость Антономазии, он пустил в ход свое проклятое искусство и оставил влюбленную чету заколдованною на самой могиле, обратив ее в бронзовую обезьяну, а его в страшного крокодила из какого-то неведомого металла. Между ними воздвиглась колонна, также металлическая, с надписью на сирийском языке, которая, если перевести ее на канданский язык, а потом на кастильский, означает следующее: Сии два дерзкие любовника до тех пор не примут прежнего своею вида, пока отважный Ламанчец не сразится со мной с поединке, ибо его лишь отваге судьба предназначила сие неслыханное приключение. После этого он вынул из ножен громадный, широкий палаш и, схватив меня за волосы, сделал вид, что хочет перерезать мне горло и отсечь голову по самые плечи. Я испугалась, голос мой замер, и мне стало дурно; но я сделала над собой усилие и дрожащим голосом стала говорить ему такие вещи, что он вынужден был отложить исполнение своей ужасной кары. Затем он приказал привести к себе всех дуэний из дворца, здесь присутствующих, и, побранив нас за наш проступок и горько осудив нравы дуэний, их скверные хитрости и еще худшие интриги, обвинив всех их в проступке, который совершила я одна, он сказал, что не хочет наказать вас смертною казнью, а наложит на нас более продолжительное наказание, которое поведет за собой вечную гражданскую смерть. Едва он произнес эти слова, как все мы почувствовали, что поры наших лиц раскрылись и в них точно впились тысячи иголок. Мы ухватились руками за лица и почувствовали, что превратились в то, что вы сейчас увидите.

Тут Долорида и другие дуэньи подняли покрывала, которыми были прикрыты, и обнаружили лица, обросшие бородами, у кого русой, у кого черной, у кого совсем седой, а у кого с проседью. При этом зрелище герцог и герцогиня казались пораженными изумлением, Дон-Кихот и Санчо остолбенели, а остальные зрители ужаснулись. Трифальди же продолжала так:

– Вот как покарал нас этот свирепый и злонамеренный Маламбурно. Он прикрыл белизну и бледность наших лиц этими жесткими волосами, и лучше бы он уже отсек нам головы своим огромным острым палашом, чем затемнить свет наших лиц этой покрывшей нас густой шерстью, потому что, если даже стать считать… но то, что я собираюсь сказать, я хотела бы сказать с глазами, из которых текли бы целые ручьи; но море слез, пролитых из глаз моих при постоянной мысли о постигшем нас несчастье, иссушило их, как тростник, и потому я буду говорить без слез. И так, я говорю: куда деться бородатой дуэнье? Какой отец, какая мать сжалятся над нею? Кто ей поможет? Если даже тогда, когда кожа у нее гладка и лицо раскрашено разными косметиками, на нее мало находится охотников, так что же будет, если она покажет лицо, похожее на лес? О, подруги мои дуэньи! Под злой звездой родились мы и под роковым влиянием зародили нас отцы наши!

При этих словах Трифальди сделала вид, что падает в обморок.

Глава LX

О делах, касающихся этой достопамятной истории

Поистине, все любящие подобного рода истории должны быть благодарны Сиду Гамеду, ее первоначальному автору, за особую заботливость, с которой он постарался рассказать малейшие подробности ее, не оставив не разъясненной и самой крошечной частички ее. Он изображает все мысли, показывает все воображения, отвечает на немые вопросы, разъясняет сомнения, разрешает всякие затруднения – словом, обнаруживает до последней крайности усерднейшее желание все узнать и разъяснить. О, знаменитый писатель! О, счастливый Дон-Кихот! О, славная Дульцинея! О, грациозный Санчо Панса! Живите все вместе и каждый в отдельности бесконечное число веков для удовольствия и развлечения всех людей!

И так, история повествует, что Санчо, при виде Долориды в обмороке, вскричал:

– Клянусь, как честный человек, спасением всех моих предков Панса, что никогда не слыхал и не видал, да и господин мой никогда не рассказывал, я не мог вообразить себе в своей фантазии ничего подобного этому приключению. Пусть тысяча чертей нашлют на тебя проклятия, колдун и великан Маламбурно! Не мог ты, что ли, придумать другого наказания для этих грешниц, а не обратить их в бородатые рожи? Да разве не лучше было бы и не приличнее для них рассечь им сверху до низу ноздри, хотя бы им пришлось потом говорить в нос, чем вырастить им бороды? Бьюсь об заклад, что им не на что даться побрить.

– О, это правда, господин, – отвечала одна из двенадцати. – Нам не из чего платить цирюльнику, поэтому некоторые из нас прибегают к экономическому средству – к употреблению смоляных пластырей. Мы их приклеиваем к лицу и, рванувши, делаем своя подбородки такими бритыми и гладкими, как внутренность каменной ступки. Есть в Кандане женщины, которые ходят из дома в дом выщипывать волосы у дам, выравнивать ресницы и изготовлять разного рода снадобья,[148] но мы, дуэньи герцогини, никогда не хотели воспользоваться их услугами, потому что от большинства из них отдает сводничеством, и если господин Дон-Кихот нам не поможет, мы в могилу сойдем со своими бородами.

– Я скорей вырву в стране мавров свою бороду, – воскликнул Дон-Кихот, – нежели откажусь освободить вас от ваших!»

В это время Трифальди очнулась от обморока.

– Приятные звуки этого обещания, – сказала она доблестному рыцарю, – дошли до моих ушей среди моего обморока, и их было достаточно, чтобы возвратить мне чувства. И поэтому я снова умоляю вас, странствующий, знаменитый и неукротимый синьор, обратите в дело ваше милостивое обещание.

– Не моя будет вина, если оно останется неисполненным, – отвечал Дон-Кихот. – Итак, сударыня, скажите, что должен я сделать; мое мужество готово к услугам вашим.

– Дело в том, – начала Долорида, – что отсюда до королевства Кандани, если отправиться сушей, будет пять тысяч миль, может быть мили на две больше или меньше. Но если отправиться по воздуху или прямым путем, расстояние будет три тысячи двести двадцать семь миль. Надо также знать, что Маламбруно мне сказал, что в тот момент, как судьба пошлет мне навстречу рыцаря, нашего освободителя, он пришлет ему лошадь немного лучшую и немного менее норовистую, нежели рыцарские кони, потому что это будет та самая деревянная лошадь, на которой доблестный Петр провансальский увез красивую Магалону.[149] Эта лошадь управляется помощью пружины, находящейся у нее на лбу и служащей вместо повода, и летает она по воздуху с такой быстротой, как будто дьяволы ее уносят. Эта лошадь, по древнему преданию, была сделана мудрым Мерлигом. Он ссудил ею графа Петра, который был его другом и который совершал на ней большие путешествия; между прочим, он увез, как сказано, красивую Магалону, посадив ее на круп лошади, и, уносясь по воздуху, оставил в изумлении всех тех, кто с земли видел их пролетающими. Мерлин давал лошадь только тем, кого очень любил, или кто ему больше платил, а со времени известного Петра до наших дней нам неизвестно, чтобы кто-либо ездил на ней. Маламбруно силой своей магии привлек ее к себе и держит ее в своей власти. Ею-то и пользуется он в своих путешествиях, которые совершает каждое мгновение в разные части света. Сегодня он здесь, завтра во Франции, а через сутки в Потоси. Хорошо в этой лошади то, что она не ест, не спит, не употребляет подков и что она по воздуху бежит иноходью, так как крыльев у ней нет, так что тот, кто на ней сидит, может держать в руке стакан, наполненный водою и не пролить ни капли, так плавно и спокойно она бежит. Поэтому-то красивая Магалона и радовалась так езде на этой лошади.