Разрозненные страницы - Рина Зеленая

Как я говорила, наибольший зрительный эффект производила наша пианистка. Самым отвратительным был наш бригадир, певец Л. Он непрерывно руководил нами и изводил нас своими дурацкими требованиями и наставлениями. Был он за рубежом впервые и очень старался. А остальные бывали не раз и даже умели вести себя не только за границей, но и дома. А Л. мог ворваться к вам в ваш номер гостиницы, где вы живете одна, днем или даже ночью, и начать вас пересчитывать. Отравлял бригадир всем нам настроение, как мог. А мы были очень кроткими и ни разу не восстали против него. Наш менеджер, мистер Борсдроф, как полагается, был корректным и строгим в делах.

Бригадир Л. все-таки отпускал нас, когда англичане приглашали в гости, и мы побывали в нескольких семьях. В одном доме маленький четырехлетний мальчик, единственный сын своих родителей, очень нарядный, с локонами, прямо маленький лорд Фаунтлерой, тоже беседовал с нами. Мои товарищи спросили его, как обычно спрашивают наших ребят, всегда готовых ответить на любой вопрос:

– Кем ты хочешь быть? – ожидая привычного: летчиком! милиционером! водолазом! С готовой улыбкой все смотрели на мальчика. Однако ответ этого ребенка поразил меня в самое сердце. Подняв глаза, он сказал задумчиво:

– Знаете, я хотел бы быть двумя маленькими собачками… – И еще прибавил: – Мы бы тогда могли играть друг с другом…

Подумать только, как же был одинок этот любимый ребенок и какое невероятное желание, не доступное пониманию взрослого, могло возникнуть у него.

А дела у нас шли ничего. Борис Брунов держал все на своих плечах, для всех был опорой. Зрителям он очень нравился – я уже об этом говорила. А вообще тогда там совсем не знали ничего и не слыхали о русской эстраде. Она была для них terra incognita[10]. Мне было просто интересно выходить на аудиторию, которая меня сроду не слышала. Например, когда я не впервые приезжала в Прагу, я читала в газетах заголовки: «Риночка приехала!». Верно смешно, но они меня очень полюбили в Чехословакии. Я читала и русские, и самые известные чешские стишки, которые чехи знают все – от двухлетних крошек до девяностолетних дедушек. А тут выхожу на сцену и знаю, что меня никто не знает.

В нашем Министерстве мне говорили, чтобы я ни в коем случае и не пробовала читать по-русски. Но мне все-таки было интересно, как это будет воспринято.

Когда я появлялась на сцене (обыкновенная дама в длинном концертном платье), они разглядывали меня, совершенно не подозревая, что́ я буду делать: начну ли сейчас петь или танцевать. И когда я произносила фразы от лица ребенка голосом четырехлетнего человека по-русски, зал просто переставал дышать от удивления. Я продолжала рассказывать, и вдруг на второй-третьей минуте – дружный смех. Детские интонации были так неожиданны, подлинны и смешны даже для англичан, что они начинали смеяться громче и аплодировать. А потом уж я смело читала стихи английские. Я нечаянно их знала – мне Корней Иванович Чуковский подарил томик Милна. И я еще рассказывала и читала разговоры с детьми из моей записной книжки, разумеется, переведенные на английский. Ну, вот и все.

Так мы «брали города». Конечно, было трудно.

И надо было преодолевать в каждом городе заново и страх, и барьеры чужого языка.

Моим «мистером Хиггинсом» был дирижер маленького английского оркестра, который ездил с нами по городам, где нас никто не знал. Однако у меня все-таки нашелся один знакомый.

Однажды во время концерта меня вызвали за кулисы: ко мне пришел высокий человек в одежде священника. Мы поздоровались.

– Мадам Кэтрин, – сказал он (меня отправили по паспорту как Екатерину, а афишу делали англичане, которые так и писали – Кэтрин), – простите меня. Вы меня не знаете, а я вас знаю.

Ну, я думаю, еще бы: конечно, слушал меня по радио или на пластинке. Оказывается, ничего подобного! Он объяснял мне:

– Видите ли, я очень люблю кошек. И вот в журнале «Советская женщина» я видел снимок вашей кошки. Вы сидели вместе с ней. И поэтому я вас знаю. У вас очень красивая кошка.

Вот видите, какие бывают знакомства! Но мне тоже досталось какое-то количество комплиментов. Хорошо, что я немного умею говорить по-английски. Он сказал, что я им очень понравилась.

– Знаете, мадам, – сказал он еще, – дело в том, что англичан надо удивить. И вы это сделали. Мы слышали певцов и скрипачей, но чтобы актриса говорила, как наши дети, – это удивительно. А кто вас научил этому?

Я объяснила ему, что научить этому могут только дети, и в первые дни я часами простаивала у витрин игрушечных магазинов. Где мне было еще взять английских детей, чтобы услышать их интонации?! А кроме детей, никто вас научить не может, никакой профессор не сможет объяснить вам, как говорят английские дети. Вот какое дело…

Столько надо было увидеть здесь повсюду, запомнить и понять, так хотелось повидать этот Лондон, о котором с детства читали у Диккенса. То, что успели посмотреть, казалось знакомым, именно таким, как ты ожидала. Или вдруг совсем не таким, как тебе представлялось. Наш «любимец» Л. не велел нам ходить ни туда, ни сюда, вообще лучше никуда. Сам он ничем не интересовался и днем спал у себя в номере. А тут вскоре мистер Борсдроф уволок нас из Лондона по своему плану в другие города.

Было известно, что спустя какое-то время мы должны быть снова в Лондоне, потому что Би-би-си будет записывать некоторые номера для телевидения. Кого именно они выберут из программы, еще не было решено.

Все действительно так и произошло. Через две-три недели нас снова привезли в Лондон, прямо в Би-би-си. И те несчастные, кого выбрали для записи, в том числе и я, сидели целый день в здании старого Би-би-си (новое еще не было закончено). Мы даже обедали тут, не выходя на улицу. Остальные целый день ездили по Лондону, смотрели всё, гуляли по Гайд-парку, были в Тауэре.

Ожидая записи, мы сидели в большом зале, и один из участников нашей группы, удивленно разглядывая какие-то неведомые зачехленные предметы, сказал как бы самому себе:

– Подумать только! Где мы сидим? В Би-би– си! Ведь это просто сарказм!

В тот же день нас увезли из Лондона. Я только успела прокатиться по Темзе, увидеть фасад Тауэра и Биг-Бен.

Много раз я слышала выражение «зеленая Англия». И увидела, что это истинная правда. Англия совсем зеленая, изумрудная. Нет ни одного голого клочка земли, даже в городах. Все зеленое, какого-то особенного зеленого цвета. Такой зеленой травы, газонов я больше не встречала нигде никогда, хотя газоны есть во всем мире. И главное – по этой траве можно ходить. Велят ходить. Я шла к зданию какого-то маленького музея внутри ограды и искала дорожку, стараясь не ступать на траву. А господин в шляпе – видно, сторож или садовник – сказал мне улыбаясь:

– Идите прямо по траве. Не беспокойтесь, газон ничего не боится. Идите прямо, здесь ближе ко входу.

(Это как в Персии: там на базаре лежали на дороге ковры, и торговцы велели ходить прямо по ним.)

Эрмитаж

Я, кажется, писала о том, что меня не научили любить музыку. И так я прожила всю жизнь. Но поэзия была для меня, наверное, какой-то заменой. Я наслаждалась ею, она была мне необходима, и, к счастью, я была окружена ею. В 20-х годах издавалось и продавалось бесконечное количество книг поэзии. На прилавках магазинов и в развалах можно было встретить книги Тютчева, Кузмина, Гумилева, Блока, Бальмонта – и классиков, и новых поэтов – от Анненского до Клюева и от Пастернака до Уткина.

Но самым необходимым на всю жизнь стала для меня живопись. Я люблю живопись беззаветно. Конечно, могла бы больше знать и понимать. Но вот так прожила жизнь. Стараюсь не пропустить ни одной выставки. Воображаю, что понимаю что-то. Когда бываю в Ленинграде (всегда недолго), каждый день ходила и хожу – день в Эрмитаж, день в Русский музей.

В Эрмитаже работала одна прекрасная женщина. Она ученая и писала книги, которые издавались у нас и в Берлине. Она была женой Орбели, директора Эрмитажа, и служила искусству верой и правдой всю жизнь. Когда я приходила в Эрмитаж, я звонила ей наверх, и мы встречались или около Рембрандта, или в галерее 1812 года. Я ужасно воображала о себе, когда со мной здоровались дежурные и говорили:

– Вот как вы нас любите! Приехали и сразу к нам!

Как-то раз в Эрмитаже ко мне подошел человек и попросил зайти к секретарю. Я зашла. И вдруг мне говорят:

– Ввиду вашей верности Эрмитажу вот вам про пуск на все дни, пока вы будете в Ленинграде. – И еще добавил, что раздеваться я могу без очереди, а входить с Малого подъезда, где проходят служащие Эрмитажа и ученые.

Я шла домой будто награжденная. Летела. Прошла мимо Зимней канавки, мимо Малого подъезда, посмотрела спокойно: завтра войду отсюда. И действительно явилась завтра и послезавтра (думала: вдруг выгонят?!). Шла к Эрмитажу по набережной и «воображала»: вот я иду и сейчас войду в Малый подъезд, а все идут в Главный. А я, как барыня, сама повешу пальто на вешалку без номера (не надо его терять и искать в сумке). Никогда я не мечтала, что верность будет замечена и так вознаграждена!