Князь Рысев 3 - Евгений Лисицин

в голубых кристаллах образность выльется на мир. Всякий его удар сопровождался драмой. Пролом в помосте заголосил любовный сонет, призраки влюбленных кружили над нашими головами полупрозрачным, тающим маревом. Хрустели кристаллы его тулова, выпуская на свет покоящиеся внутри истории.

Безглазый взгляд остановился на мне — я ухмыльнулся, почувствовав себя скромным монахом да иноком. Жаль только, что защитного круга нет, да той твари, чтобы узреть меня, веки поднимать не следовало.

Он чуял мои мысли.

Не слышал, не читал, не видел — чуял. Я почти ощущал, как он роется внутри меня, будто выискивая творческий потенциал и выбивал, будто из старого ковра, не менее старые, заскорузлые идеи.

Детские стишки, сонеты, проба сыграть свои первые три аккорда на отцовской гитаре...

Невеста, разодетая в причудливый, свадебный наряд, духом выскользнула из его груди, устремляясь ко мне — ну чистая панночка, разве что без гроба. На лету она менялась, красивое лицо обратилось в жуткую маску. Распростертые для объятий руки теперь норовили сомкнуть меня в объятьях погибели. Я рубанул Кистью Мироздания, словно клинком, но ничего не произошло. Не зря, ох не зря паршивец перед смертью говорил, что такому-то чурбану, как я, никогда не распознать, как эту штука работает.

Я скользнул в сторону, уходя с пути несущегося на меня привидения — та в ответ замедлила ход, изогнулась, все еще не отпуская надежды поймать меня.

Ага, хер ей на воротник и залупу на подкладку, чтобы шею не терло.

Черпая из бесконечных недр скопившегося воображения, дух театра исторгал из себя один образ за другим. Сцены возникали прямо из ниоткуда, швыряя меня из болота в царский дворец.

Я перекатился, уходя от клинка Ильи Муромца — богатырь, не желая терпеть мир, в котором противник изворотлив, утирал мокрый лоб рукавом, прежде чем исчезнуть. В ноздри ударил дух свежей, только что вспаханной земли, ушей коснулся шорох цветущей ржи. Чужая молодица, жуткая помесь мрачного жнеца и юной девицы, воплощением смерти тянула ко мне руки. Я вновь ударил кистью, не зная толком, что делаю. Художник черпал краску для атак из себя — легко, наверное, ему было, будучи живым комком акварели. А мне-то чем рисовать?

Но у меня получилось. Я почти увидел, как некое подобие огромной кисти влажной тряпкой слизнуло возникший передо мной образ — и он тотчас же исчез.

Призрачная невеста не унималась. Мертвые губы шамкали, желая посмертного поцелуя. Холодные объятия таили в себе разве что погибель.

Я юркнул в сторону, тут же поняв, что вновь оказался в иной сцене. Ветер — зябкий и кусачий — почти сбивал с ног. Ноги тонули в вязких, почти по пояс сугробах. Снега не было, но я чувствовал его, слышал, как он хрустит. Добрый дедушка Ледяные Щеки желал вызнать, был ли я достаточно плохим мальчиком, чтобы получить от него подарок?

Потому что хороших он затаскивал в свой мешок. Словно решив, что из меня, если причесать, мог бы выйти тот еще ангелок, зловеще оскалившись, он раззявил пасть своей зубастой сумки.

Из нее на меня смотрел сам голод.

Я ощущал, как пропадаю. Пытаясь уйти, лишь глубже и глубже проваливался в миры детских утренников, подростковых представлений и живого богатства чувств взрослого театра.

Дух поглощал меня иначе, окружая собой, словно загоняя внутрь своей ненасытной утробы.

Могучий артефакт в моих руках оказался лишь бестолковой игрушкой — Егоровна не открывала мне секретов, как им пользоваться. То ли просто опасалась, то ли...

Это конец.

Сколько бы я ни гнал от себя червей отчаяния, что грызли корень надежды, иногда следует признать, что тебе банально не хватило чего-то, чтобы выбраться из передряги живым.

Оружия, знаний, удачи — так ли оно, в конце концов, важно?

Музыка вклинилась из ниоткуда. Не местная, чужая, совершенно инородная. Окружавшие меня чудища и герои былин на миг остановились, задумчиво выискивая причину своего волнения.

Колыбельная на скрипичном инструменте звучала до непривычного чуждо.

Чуждо и хорошо.

Волны успокоения пролились словно дождем. Подхваченная строками нот, Сузу раскачивалась на волнах той мелодии, что играла. Ее исполнению не хватало мягкости клавишных, но она компенсировала старанием. Дельвиг, стоявший позади нее, больше всего напоминал мясную стену. Словно готов был принять любой удар, который будет предназначен девчонке.

Его пальцы вырисовывали в воздухе символы. Ничего не делая, они таяли. Губы толстяка шевелились в беззвучном послании. Я прищурился, пытаясь понять, что он делает.

Сообразил не сразу, но улыбнулся ему в ответ, поблагодарил за подсказку.

Я вспоминал все, чему за это время успела научить нас Валерьевна. Ох и хитрая лиса, она как будто знала, что однажды мы столкнемся с чем-то подобным, и потому готовила.

Фехтование уроками чистописания? Любой спортсмен сказал бы, что это бред — но, благо, мы не в спорте. Раздобыть бы еще клинок.

Словно нарочно, он сразу же попался мне на глаза. Голем вытащил образы защитников Руси, наделив их былинными чертами — ростом, силой, внешним видом.

И клинками. Илья Муромец уже исчез, Добрыня болтался где-то в общей каше образов, а вот Алешка...

Алешка стискивал в руках то, что сейчас мне было нужно больше всего на свете.

Я рванул к нему.

Заслушавшийся Алеша Попович раскрыл рот, протянув руку к исполнительнице — словно желал коснуться ладонью ее таланта. Я выхватил из его рук меч — он отдал его неохотно, бросил на меня уничижающий взгляд, вспомнил, что собирался убить.

Слишком поздно, я подарил ему смерть от его же оружия — нелепо вскинув руки, он попросту растворился в воздухе.

Над головой ухнуло, словно кто взорвал ракету. Зашаталась люстра, после чего в прощальном полете устремилась вниз. Зазвенели стекло и хрусталь, осколками роскоши оседая по полу зала. Колонна, казавшаяся незыблемой, вдруг пошла трещинами, разваливаясь едва ли не в песок. Потолок зазиял огромной прорехой, любопытный глаз луны решил заглянуть: не безобразничаем ли мы тут, часом, без нее?

Я закусил губу, понимая, что теперь следует быть осторожней. Некоторые из призванных сюда бестий словно были тесно связаны с «Ъеатром». Убив Алешку, я обрушил одну из опор. Не повторить бы теперь своей ошибки с несущей стеной.

Голем бесился, голем недоумевал. За годы спокойного сна он успел привыкнуть к тому, что лишь его сознанию должно и следует вмешиваться в чужие работы. Что лишь он может добавить капельку зрелищности, зерно драмы и самую щепотку восторга оваций. Здесь же и сейчас в создаваемую им историю стылой водой вмешивались чужаки.

Потрясая булыжниками кулачищ, он рванул к прикрывавшему Сузу Дельвигу.

Толстяк заметил