Позабудем свои неудачи (Рассказы и повести) - Михаил Городинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через мгновение она исчезла, оставив мне восхитительную улыбку, — улыбку без насмешки, без нетерпения, чистую улыбку, которую мне оставалось наполнить смыслом. Вот почему, когда впоследствии я множество раз видел свою рыбку с тем же самцом и с другими самцами за тем же занятием, и на ее мордочке были самые разные выражения, я не обнаруживал ничего похожего на ту улыбку, улыбку мне. Всякий раз мы вновь были счастливы и праздновали победу над тупыми самцами, не способными догадаться о нашей тайне и навечно обманутыми.
Мертвую рыбу наконец убрали. Частично поменяли воду, голова покруживалась с отвычки. Вскоре сыпанули корма, да в таком количестве… он падал вниз, будто рыб-перехватчиков наверху и вовсе не было. Даже у меня, имевшего кое-какие запасы, давно расценивавшего всякую милость как предупреждение о новой опасности, мелькнула мысль о гармоничности бытия — верная спутница сытости. Сосуд голодал (по крайней мере, тогда это казалось голодом), все чаяния обитателей связывались с кормом. Уже без всяких оттенков насыщение означало счастье, а голод, страх сдохнуть с голоду — несчастье, и нашими мнениями, мыслями, голосами были мнения, мысли и голоса желудочные, сливавшиеся то в единое проклятье, то в благодарность. Новые поколения вели отсчет от наихудшего, так что худое, его тылы были уже необъятны; мы научились готовиться только к худшему, точно других направлений движения на свете не существовало. Нечаянная сытость оглушала, и души некоторое время безраздельно принадлежали администрации, прекрасно понимавшей законы любви. Но кого было благодарить, кому посылать свои благословения? Толку от нас не было, дохода мы не приносили, корм стоил денег, и, если отбросить наивные бредни о праве каждого на корм и растворенный в воде кислород, забота администрации была действительно чудом, научавшим верить лишь в чудеса.
Компания появилась к вечеру и устроила пирушку у коралла. Они гоготали, победно салютуя пузырями, каждый старался пустить пузырей побольше и подкинуть повыше. Нажравшись, салютовали уже непереваренным кормом. Держаться на плаву они не могли, с багровыми, готовыми вывалиться глазами ползали по дну; даже стайку рыбок, кокетливо и не слишком быстро проплывшую неподалеку, они не удостоили вниманием — так, пара вялых междометий. Пир, однако, продолжался, крики сменило блеяние, потом протяжный утробный вой, точно дело происходило не в аквариуме, а в дешевом зверинце. Теперь они искали забаву под стать своей небывалой сытости и багровости. Казалось, вот-вот они накинутся друг на друга или направятся ко мне. Нет, если даже моя судьба всегда была в чьих-то руках, если даже все до этой минуты было предопределено, то уж свободу считать себя хозяином своей смерти отнять у меня не мог никто. Можно ли вообразить такой грех, такую вину, чтобы отдаться на суд этих уродов? Такой исход был невозможен, и чем сильнее они распалялись, чем плотояднее выли, тем яснее мне это становилось. Я уже целиком вылез из-под камня, чтобы они видели мое презрение и бесстрашие. He понимая себя, они не могли понять другого, потому не так просто было их задеть, разъярить, а сам по себе престарелый, едва ползающий рак, увы, не мог привлечь даже их. любопытство. Не очень на то досадуя, я убрался восвояси и попытался заснуть. Но заснуть мне в ту ночь не удалось. Прошло немного времени, и я услышал звук, намеренно мною позабытый и тотчас узнанный. Они стучали в стену. Стучали по очереди, каждый вкладывал в удары столько, сколько позволяли силы и страсть, остальное зависело от массы наскакивающего, длины и. скорости разбега, а уж выдержит ли голова, выяснялось уже потом. Иные после удара корчились и выли от боли, другие отвесно падали на дно — я надеялся, что замертво, этим доставалась львиная доля восторженных криков. Борьба дикарей за свободу продолжалась. Мой идиот готовился к наскоку без робости, однако дольше и, что ли, профессиональнее, чем остальные. И тут мне показалось, что он отдает себе отчет в Серьезности происходящего, даже больше: что он-то и подбил компанию на это дело. Теперь о собственно ударе. Мара был крупнее других, имел иное строение тела, иначе двигался, посему, разбежавшись, если, конечно, есть такие рачьи движения, которые можно назвать бегом, разбегом, въехал в стену задницей. Пока он приближался к цели, часть борцов, едва пришедших в себя и валявшихся под стеной, выразила неудовольствие, они требовали, чтобы Мара не хитрил и тоже впилился головой, как они, но их голоса вскоре потонули в общем победном вопле: стена дрогнула. Мне тоже понравилось— что ж тут удивительного. Но Мара на том не успокоился. Он решил продемонстрировать все преимущества нашей физиологии: развернулся, подошел к стене, поднялся на задних лапах и принялся колотить в стекло ножками и клешнями. Однако, прежде чем развернуться, точнее, уже разворачиваясь, он поглядел на меня. Нет, не зацепил случайно, но именно вперил в меня взгляд, точно знал наверняка, что я за ним наблюдаю. Все случилось очень быстро, компания не заметила задержки и уж, конечно, не могла постичь ее значения. Так вот, Мара мне подмигнул. Опьяненный успехом, решил, что настал момент подвести итог своему замыслу: не умирая, родиться заново, родиться непосвященным, беспечальным, свободным, готовым к братанию с идиотами?
Была ночь, они все таранили стену поодиночке, парами, шеренгами, потом со стеной совокуплялись, пока не попадали в изнеможении, — даже на храп не хватило сил. Всей памятью, всем страхом я вспоминал ту ночь, когда исчез Старик. Вспоминал свою боль, страшное ее откровение, и старался сам сотворить ее теперь — превратить мысль о боли в самое чувство, стать под ним настолько ничтожным, чтобы не хотеть ничего, кроме пощады, но пощады, которую даровал бы себе я, я сам. Постараюсь объяснить. По моему замыслу, боль воображаемая должна была стать такой, чтобы любая боль грядущая, реальная, любая боль от другого растворилась в ней, оставшись мною не признанной, то есть незаконной. Праздные игры в материализацию мыслей тут ни при чем. Просто, так поступал в ту ночь я, живой и здешний, не знавший, к сожалению, других способов защиты, более надежных и прогрессивных. Трудно сказать, насколько мой опыт удался. Могу лишь заверить тех, кого я уже утомил своей затянувшейся речью или даже довел до отчаяния: боль была что надо, я не мог открыть глаз, я видел полярные
