Собрание сочинений - Иосиф Бродский

XIII Разговоры о море

"Твой довод мне бессмертие сулит.Но я, твоим пророчествам на горе,уже наполовину инвалид.Как снов моих прожектор в коридоре,твой светоч мою тьму не веселит...Но это не в укор, и не в укоревсе дело. То есть, пусть его горит!..В открытом и в смежающемся взоревсе время что-то мощное бурлит,как будто море. Думаю, что море".

"Больница. Ночь. Враждебная среда.Внимать я не могу тебе без дрожиот холода, но также от стыдаза светоч. Ибо море – это все жеесть впадина. Однако же тудая не сойду, хоть истина дороже...Но я не причиню тебе вреда!Куда уж больше! Видимо, ты тожене столь уверен, море ли... Беда.На что все это, Господи, похоже?"

"Пожалуй, море... Чайки на молунад бабой, в них швыряющейся коркой.И ветер треплет драную полу,хлеща волнообразною оборкойей туфли... И стоит она в пылувизгливой битвы, с выбившейся челкой,швыряет хлеб и пялится во мглу...Как будто став внезапно дальнозоркой,высматривает в Турции пчелу".

"Да, это море. Именно оно.Пучина бытия, откуда все мы,как витязи, явились так давно,что, не коснись ты снова этой темы,забыл бы я, что существует днои горизонт, и прочие системыпространства, кроме той, где сужденонам видеть только крашеные стеныс лиловыми их полосами; ноумеющие слышати, да немы".

"Есть в жизни нечто большее, чем мы,что греет нас, само себя не грея,что громоздит на впадины холмы– хотя бы и при помощи Борея,друг другу их несущего взаймы.Я чувствую, что шествую во сне яступеньками, ведущими из тьмыто в бездну, то в преддверье эмпирея,один, среди цветущей бахромы -бессонным эскалатором Нерея".

"Но море слишком чуждая среда,чтоб верить в чьи-то странствия по водам.Конечно, если не было там льда.Похоже, Горбунов, твоим невзгодамконца не видно. Видно, на года,как вся эта история с исходом,рассчитаны они... Невесть кудавсе дальше побредешь ты с каждым годом,туда, где с морем соткана вода.К кому воззвать под этим небосводом?"

"Для этого душа моя слаба.Я – волны, а не крашеные нашипростенки узрю всюду, где судьбаприбьет меня – от Рая до параши.И это, Горчаков, не похвальба:в таком водонебесном ералаше,о чем бы и была моя мольба?Для слышати умеющего крашевалов артиллерийская пальба,чем слезное моление о чаше".

"Но это – грех!... да что же я? Бранятебя, забыл о выходке с дровами...Мне помнится, ты спрашивал меня,что снится мне. Я выразил словами,и я сказал, что сон – наследье дня,а ты назвал лисички островами.Я это говорю тебе, клоняк тому, что жестко нам под головами.Теперь ты видишь море – трепотня!И тот же сон, хоть с большими правами".

«А что есть сон?» «Основа всех основ».«И мы в него впадаем, словно реки»."Мы в темноту впадаем, и хреновтвой вымысел. Что спрашивать с калеки!"«Сон – выход из потемок». "Горбунов!В каком живешь, ты забываешь, веке.Твой сон не нов!" «И человек не нов».«Зачем ты говоришь о человеке?»«А человек есть выходец из снов».«А что же в нем решающее?» "Веки.

Закроешь их и видишь темноту".«Хотя бы и при свете?» "И при свете...И вдруг заметишь первую черту.Одна, другая... третья на примете.В ушах шумит и холодно во рту.Потом бегут по набережной дети,и чайки хлеб хватают на лету..."«А нет ли там меня, на парапете?»"И все, что вижу я в минуту ту,реальнее, чем ты на табурете".

XIV Разговор в разговоре

"Но это – бред! Ты слышишь, это – бред!Поди сюда, Бабанов, ты свидетель!Смотри: вот я встаю на табурет!На мне халат без пуговиц и петель!Ну, Горбунов, узрел меня ты?" «Нет».«А цвет кальсон?» «Ей-Богу, не заметил»."Сейчас я размозжу тебе портрет!Ну, Горбунов, считай, поднялся ветер!Сейчас из моря будет винегрет!Ты слышишь, гад?" «Да я уже ответил».

"Ах так! Так пустим в дело кулаки!Учить, учить приходится болванов!На, получай! А ну-ка, прореки,кто вдарил: Горчаков или Бабанов?"«По-моему, Гор-банов». "Ты грехимне отпускаешь, вижу я! Из крановсейчас польет твой окиян!" «Хи-хи».«А ты что ржешь?! У, скопище баранов!»«Чего вы расшумелись, старики?»«Уйди, Мицкевич!» "Я из ветеранов,

и я считаю, ежели глазачувак закрыл – завязывай; тем боле,что ночь уже". "Да я и врезал за,за то, что он закрыл их не от боли".«Сказал тебе я: жми на тормоза»."Ты что, Мицкевич? Охренел ты, что ли?Да на кого ты тянешь, стрекоза?"«Я пасть те разорву!» «Ой-ой, мозоли!»«Эй, мужики, из-за чего буза?»«Да пес поймет». "На хвост кому-то соли

насыпали". «Атас, идут врачи!»«В кровати, живо!» «Я уже в постели!»"Ты, Горбунов, закройся и молчи,как будто спишь". "А он и в самом делеуже заснул". «Атас, звенят ключи!»«Заснул? Не может быть! Вы обалдели!»«Заткнись, кретин!» «Бабанов, не дрочи».«Оставь его». «Я, правда, еле-еле».«Ну, Горбунов, попробуй настучи».«Да он заснул». «Ну, братцы, залетели».

«Как следует приветствовать врачей?»«Вставанием... вставайте, раскоряки!»«Есть жалобы у вас насчет харчей?»«Я слышал шум, но я не вижу драки».«Какая драка, свет моих очей?»«Медбрат сказал, что здесь дерутся». «Враки».«Ты не юли мне». «Чей это ручей?»«Да это ссака». "Я же не о ссаке.Не из чего, я спрашиваю – чей?"«Да, чей, орлы?» «Кубанские казаки».

«Мицкевич!» «Ась?» «Чтоб вытереть, аспид!»«Да, мы, врачи, заботимся о быте».«А Горбунов что не встает?» «Он спит».«Он, значит, спит, а вы еще не спите».«Сейчас ложимся». «Верно, это стыд».«Ну, мы пошли». «Смотрите, не храпите».«Чтоб слышно, если муха пролетит!»«Мне б на оправку». «Утром, потерпите».«Ты, Горчаков, ответственный за быт».«Да, вот вам новость: спутник на орбите».

«Ушли». «Эй, Горчаков, твоя моча?»«Иди ты на...» «Ну, закрываем глазки».«На Пасху хорошо бы кулича».«Да, разговеться. Маслица, колбаски...»«Чего же не спросил ты у врача?»"Ты мог бы это сделать без опаски:он спрашивал". «Забыл я сгоряча».«Заткнитесь, вы. Заладили о Пасхе»."Глянь, Горчаков-то, что-то бормоча,льнет к Горбунову". «Это для отмазки».

"Ты вправду спишь? Да, судя по всему,ты вправду спишь... Как спутались все пряди...Как все случилось, сам я не пойму.Прости меня, прости мне, Бога ради.Постой, подушку дай приподниму...Удобней так?.. Я сам с собой в разладе.Прости... Мне это все не по уму.Спи... если вправду говорить о взгляде,тут задержаться не на чем ему -тут все преграда. Только на преграде.

Спи, Горбунов. Пока труба отбойне пропоет... Всем предпочту наградамстеречь твой сон... а впрочем, с ней, с трубой!Ты не привык, а я привык к преградам.Прости меня с моею похвальбой.Прости меня со всем моим разладом...Спи, спи, мой друг. Я посижу с тобой.Не над тобой, не под – а просто рядом.А что до сроков – я прожду любой,пока с тобой не повстречаюсь взглядом...

Что видишь? Море? Несколько морей?И ты бредешь сквозь волны коридором...И рыбы молча смотрят из дверей...Я – за тобой... но тотчас перед взоромвсплывают мириады пузырей...Мне не пройти, не справиться с напором...Что ты сказал?!.. Почудилось... Скорейвсего, я просто брежу разговором...Смотри-ка, как бесчинствует Борей:подушка смята, кончено с пробором..."

Зимним вечером в Ялте

Сухое левантинское лицо,упрятанное оспинками в бачки.Когда он ищет сигарету в пачке,на безымянном тусклое кольцовнезапно преломляет двести ватт,и мой хрусталик вспышки не выносит:я щурюсь; и тогда он произносит,глотая дым при этом, «виноват».

Январь в Крыму. На черноморский брегзима приходит как бы для забавы:не в состояньи удержаться снегна лезвиях и остриях агавы.Пустуют ресторации. Дымятихтиозавры грязные на рейде.И прелых лавров слышен аромат.«Налить вам этой мерзости?» «Налейте».

Итак – улыбка, сумерки, графин.Вдали буфетчик, стискивая руки,дает круги, как молодой дельфинвокруг хамсой заполненной фелюки.Квадрат окна. В горшках – желтофиоль.Снежинки, проносящиеся мимо.Остановись, мгновенье! Ты не стольпрекрасно, сколько ты неповторимо.

Посвящается Ялте

История, рассказанная ниже,правдива. К сожаленью, в наши днине только ложь, но и простая правдануждается в солидных подтвержденьяхи доводах. Не есть ли это знак,что мы вступаем в совершенно новый,но грустный мир? Доказанная правдаесть, собственно, не правда, а всеголишь сумма доказательств. Но теперьне говорят «я верю», а «согласен».

В атомный век людей волнует большене вещи, а строение вещей.И как ребенок, распатронив куклу,рыдает, обнаружив в ней труху,так подоплеку тех или иныхсобытий мы обычно принимаемза самые событья. В этом естьсвое очарование, посколькумотивы, отношения, средаи прочее – все это жизнь. А к жизнинас приучили относиться какк объекту наших умозаключений.

И кажется порой, что нужно толькопереплести мотивы, отношенья,среду, проблемы – и произойдетсобытие; допустим – преступленье.Ан нет. За окнами – обычный день,накрапывает дождь, бегут машины,и телефонный аппарат (клубоккатодов, спаек, клемм, сопротивлений)безмолвствует. Событие, увы,не происходит. Впрочем, слава богу.

Описанное здесь случилось в Ялте.Естественно, что я пойду навстречууказанному выше представленьюо правде – то есть стану потрошитьту куколку. Но да простит менячитатель добрый, если кое-гдеприбавлю к правде элемент искусства,которое, в конечном счете, естьоснова всех событий (хоть искусствописателя не есть искусство жизни,а лишь его подобье).Показаньясвидетелей даются в том порядке,в каком они снимались. Вот примерзависимости правды от искусства,а не искусства – от наличья правды.

"Он позвонил в тот вечер и сказал,что не придет. А мы с ним сговорилисьеще во вторник, что в субботу онко мне заглянет. Да, как раз во вторник.Я позвонил ему и пригласилего зайти, и он сказал: «В субботу».С какою целью? Просто мы давнохотели сесть и разобрать совместноодин дебют Чигорина. И все.Другой, как вы тут выразились, целиу встречи нашей не было. При томусловии, конечно, что желаньеувидеться с приятным человекомне называют целью. Впрочем, вамвидней... но, к сожалению, в тот вечерон, позвонив, сказал, что не придет.А жаль! я так хотел его увидеть.

Как вы сказали: был взволнован? Нет.Он говорил своим обычным тоном.Конечно, телефон есть телефон;но, знаете, когда лица не видно,чуть-чуть острей воспринимаешь голос.Я не слыхал волнения... Вообще-тоон как-то странно составлял слова.Речь состояла более из пауз,всегда смущавших несколько. Ведь мымолчанье собеседника обычновоспринимаем как работу мысли.А это было чистое молчанье.Вы начинали ощущать своюзависимость от этой тишины,и это сильно раздражало многих.Нет, я-то знал, что это результатконтузии. Да, я уверен в этом.А чем еще вы объясните... Как?Да, значит, он не волновался. Впрочем,ведь я сужу по голосу и только.Скажу во всяком случае одно:тогда во вторник и потом в субботуон говорил обычным тоном. Еслиза это время что-то и стряслось,то не в субботу. Он же позвонил!Взволнованные так не поступают!Я, например, когда волнуюсь... Что?Как протекал наш разговор? Извольте.Как только прозвучал звонок, я тотчасснял трубку. "Добрый вечер, это я.Мне нужно перед вами извиниться.Так получилось, что прийти сегодняя не сумею". Правда? Очень жаль.Быть может, в среду? Мне вам позвонить?Помилуйте, какие тут обиды!Так до среды? И он: «Спокойной ночи».Да, это было около восьми.Повесив трубку, я прибрал посудуи вынул доску. Он в последний разсоветовал пойти ферзем Е-8.То был какой-то странный, смутный ход.Почти нелепый. И совсем не в духеЧигорина. Нелепый, странный ход,не изменявший ничего, но этимна нет сводивший самый смысл этюда.В любой игре существенен итог:победа, пораженье, пусть ничейный,но все же – результат. А этот ход -он как бы вызывал у тех фигурсомнение в своем существованьи.Я просидел с доской до поздней ночи.Быть может, так когда-нибудь и будутиграть, но что касается меня...Простите, я не понял: говорит лимне что-нибудь такое имя? Да.Пять лет назад мы с нею разошлись.Да, правильно: мы не были женаты.Он знал об этом? Думаю, что нет.Она бы говорить ему не стала.Что? Эта фотография? Еея убирал перед его приходом.Нет, что вы! вам не нужно извиняться.Такой вопрос естественен, и я...Откуда мне известно об убийстве?Она мне позвонила в ту же ночь.Вот у кого взволнованный был голос!"

"Последний год я виделась с ним редко,но виделась. Он приходил ко мнедва раза в месяц. Иногда и реже.А в октябре не приходил совсем.Обычно он предупреждал звонкомзаранее. Примерно за неделю.Чтоб не случилось путаницы. Я,вы знаете, работаю в театре.Там вечно неожиданности. Вдругзаболевает кто-нибудь, сбегаетна киносъемку – нужно заменять.Ну, в общем, в этом духе. И к тому же– к тому ж он знал, что у меня теперь...Да, верно. Но откуда вам известно?А впрочем, это ваше амплуа.Но то, что есть теперь, ну, это, в общем,серьезно. То есть я хочу сказать,что это... Да, и несмотря на этоя с ним встречалась. Как вам объяснить!Он, видите ли, был довольно странными непохожим на других. Да все,все люди друг на друга непохожи.Но он был непохож на всех других.Да, это в нем меня и привлекало.Когда мы были вместе, все вокругсуществовать переставало. То есть,все продолжало двигаться, вертеться -мир жил; и он его не заслонял.Нет! я вам говорю не о любви!Мир жил. Но на поверхности вещей– как движущихся, так и неподвижных -вдруг возникало что-то вроде пленки,вернее – пыли, придававшей имкакое-то бессмысленное сходство.Так, знаете, в больницах красят белыми потолки, и стены, и кровати.Ну, вот представьте комнату мою,засыпанную снегом. Правда, странно?А вместе с тем, не кажется ли вам,что мебель только выиграла б оттакой метаморфозы? Нет? А жалко.Я думала тогда, что это сходствои есть действительная внешность мира.Я дорожила этим ощущеньем.

Да, именно поэтому я с нимсовсем не порывала. А во имячего, простите, следовало мнерасстаться с ним? Во имя капитана?А я так не считаю. Он, конечно,серьезный человек, хоть офицер.Но это ощущенье для менявсего важнее! Разве он сумел бымне дать его? О Господи, я толькосейчас и начинаю понимать,насколько важным было для менято ощущенье! Да, и это странно.Что именно? Да то, что я самаотныне стану лишь частичкой мира,что и на мне появится налеттой патины. А я-то буду думать,что непохожа на других!.. Покамы думаем, что мы неповторимы,мы ничего не знаем. Ужас, ужас.

Простите, я налью себе вина.Вы тоже? С удовольствием. Ну, что вы,я ничего не думаю! Когдаи где мы познакомились? Не помню.Мне кажется, на пляже. Верно, там:в Ливадии, на санаторском пляже.А где еще встречаешься с людьмив такой дыре, как наша? Как, однако,вам все известно обо мне! Затовам никогда не угадать тех слов,с которых наше началось знакомство.А он сказал мне: "Понимаю, какя вам противен, но..." – что было дальше,не так уж важно. Правда, ничего?Как женщина, советую принятьвам эту фразу на вооруженье.Что мне известно о его семье?Да ровным счетом ничего. Как будто,как будто сын был у него – но где?А впрочем, нет, я путаю: ребеноку капитана. Да, мальчишка, школьник.Угрюм; но, в общем, вылитый отец...Нет, о семье я ничего не знаю.И о знакомых тоже. Он меняни с кем, насколько помню, не знакомил.Простите, я налью себе еще.Да, совершенно верно: душный вечер.

Нет, я не знаю, кто его убил.Как вы сказали? Что вы! Это – тряпка.Сошел с ума от ферзевых гамбитов.К тому ж они приятели. Чегоя не могла понять, так этой дружбы.Там, в ихнем клубе, они так дымят,что могут завонять весь южный берег.Нет, капитан в тот вечер был в театре.Конечно, в штатском! Я не выношуих форму. И потом мы возвращалисьобратно вместе.Мы его нашлив моем парадном. Он лежал в дверях.Сначала мы решили – это пьяный.У нас в парадном, знаете, темно.Но тут я по плащу его узнала:на нем был белый плащ, но весь в грязи.Да, он не пил. Я знаю это твердо;да, видимо, он полз. И долго полз.Потом? Ну, мы внесли его ко мнеи позвонили в отделенье. Я?Нет – капитан. Мне было просто худо.

Да, все это действительно кошмар.Вы тоже так считаете? Как странно.Ведь это ваша служба. Вы правы:да, к этому вообще привыкнуть трудно.И вы ведь тоже человек... Простите!Я неудачно выразилась. Да,пожалуйста, но мне не наливайте.Мне хватит. И к тому ж я плохо сплю,а утром – репетиция. Ну, развекак средство от бессонницы. Вы в этомубеждены? Тогда – один глоток.Вы правы, нынче очень, очень душно.И тяжело. И совершенно нечемдышать. И все мешает. Духота.Я задыхаюсь. Да. А вы? А вы?Вы тоже, да? А вы? А вы? Я больше -я больше ничего не знаю. Да?Я совершенно ничего не знаю.Ну, что вам нужно от меня? Ну, что вы...Ну, что ты хочешь? А? Ну что? Ну что?"

"Так вы считаете, что я обязандавать вам обьяснения? Ну, что ж,обязан так обязан. Но учтите:я вас разочарую, так как мнео нем известно безусловно меньше,чем вам. Хотя того, что мне известно,достаточно, чтобы сойти с ума.Вам это, полагаю, не грозит,поскольку вы... Да, совершенно верно:я ненавидел этого субьекта.Причины вам, я думаю, ясны.А если нет – вдаваться в обьясненьябессмысленно. Тем более, что вас,в конце концов, интересуют факты.Так вот: я признаю, что ненавидел.

Нет, мы с ним не были знакомы. Я -я знал, что у нее бывает кто-то.Но я не знал, кто именно. Она,конечно, ничего не говорила.Но я-то знал! Чтоб это знать, не нужнобыть Шерлок Холмсом, вроде вас. Вполнедостаточно обычного вниманья.Тем более... Да, слепота возможна.Но вы совсем не знаете ее!Ведь если мне она не говорилаоб этом типе, то не для того,чтоб что-то скрыть! Ей просто не хотелосьрасстраивать меня. Да и скрыватьтам, в общем, было нечего. Она жесама призналась – я ее приперк стене – что скоро год, как ничегоуже меж ними не было... Не понял -поверил ли я ей? Ну да, поверил.Другое дело, стало ли мне легче.

Возможно, вы и правы. Вам видней.Но если люди что-то говорят,то не за тем, чтоб им не доверяли.По мне, само уже движенье губсущественней, чем правда и неправда:в движеньи губ гораздо больше жизни,чем в том, что эти губы произносят.Вот я сказал вам, что поверил; нет!Здесь было нечто большее. Я простоувидел, что она мне говорит.(Заметьте, не услышал, но увидел!)Поймите, предо мной был человек.Он говорил, дышал и шевелился.Я не хотел считать все это ложью,да и не мог... Вас удивляет, какс таким подходом к человеку все жея ухитрился получить четырезвезды? Но это – маленькие звезды.Я начинал совсем иначе. Те,с кем начинал я, – те давно имеютбольшие звезды. Многие и по две.(Прибавьте к вашей версии, что яеще и неудачник; это будетспособствовать ее правдоподобью.)Я, повторяю, начинал иначе.Я, как и вы, везде искал подвох.И находил, естественно. Солдатытакой народ – все время норовятначальство охмурить... Но как-то япод Кошице, в сорок четвертом, понял,что это глупо. Предо мной в снегулежало двадцать восемь человек,которым я не доверял, – солдаты.Что? Почему я говорю о том,Что не имеет отношенья к делу?Я только отвечал на ваш вопрос.

Да, я – вдовец. Уже четыре года.Да, дети есть. Один ребенок, сын.Где находился вечером в субботу?В театре. А потом я провожалее домой. Да, он лежал в парадном.Что? Как я реагировал? Никак.Конечно, я узнал его. Я виделих вместе как-то раз в универмаге.Они там что-то покупали. Ятогда и понял...Дело в том, что с нимя сталкивался изредка на пляже.Нам нравилось одно и то же место -там, знаете, у сетки. И всегдая видел у него на шее пятна...Те самые, ну, знаете... Ну, вот.Однажды я сказал ему – ну, что-тонасчет погоды, – и тогда он быстроко мне нагнулся и, не глядя наменя, сказал: «Мне как-то с вами неохота»,и только через несколько секунддобавил: «разговаривать». При этомвсе время он смотрел куда-то вверх.Вот в ту минуту я, клянусь вам, могубить его. В глазах моих стемнело,я ощутил, как заливает мозггорячая волна, и на мгновенье,мне кажется, я потерял сознанье.Когда я наконец пришел в себя,он возлежал уже на прежнем месте,накрыв лицо газетой, и на шеетемнели эти самые подтеки...Да, я не знал тогда, что это – он.По счастью, я еще знаком с ней не был.

Потом? Потом он, кажется, исчез:я как-то не встречал его на пляже.Потом был вечер в доме офицеров,и мы с ней познакомились. Потомя увидал их там в универмаге...Поэтому его в субботу ночьюя сразу же узнал. Сказать вам правду,я до известной степени был рад.Иначе все могло тянуться вечно,и всякий раз после его визитовона была немного не в себе.Теперь, надеюсь, все пойдет как надо.Сначала будет малость тяжело,но я-то знаю, что в конце концовубитых забывают, и к тому жемы, видимо, уедем. У меняесть вызов в Академию. Да, в Киев.Ее возьмут в любой театр, а сынс ней очень дружит. И возможно, мыс ней заведем и своего ребенка.Я – хахаха – как видите, еще...Да, я имею личное оружье.Да нет, не «стечкин» – просто у меняеще с войны трофейный «парабеллум».Ну да, раненье было огнестрельным".

"В тот вечер батя отвалил в театр,а я остался дома вместе с бабкой.Ага, мы с ней смотрели телевизор.Уроки? Так ведь то ж была суббота!Да, значит телевизор. Про чего?Сейчас уже не помню. Не про Зорге?Ага, про Зорге! Только до концая не смотрел – я видел это раньше.У нас была экскурсия в кино.Ну вот... С какого места я ушел?Ну, это там, где Клаузен и немцы.Верней, японцы... и потом ониеще плывут вдоль берега на лодке.Да, это было после девяти.Наверно. Потому что гастрономони в субботу закрывают в десять,а я хотел мороженого. Нет,я посмотрел в окно – ведь он напротив.Да, и тогда я захотел пройтись.Нет, бабке не сказался. Почему?Она бы зарычала – ну, пальто,перчатки, шапка – в общем, все такое.Ага, был в куртке. Нет, совсем не в этой,а в той, что с капюшоном. Да, онана молнии.Да, положил в карман.Да нет, я просто знал, где ключ он прячет...Конечно, просто так! И вовсе недля хвастовства! Кому бы стал я хвастать?Да, было поздно и вообще темно.О чем я думал? Ни о чем не думал.По-моему, я просто шел и шел.

Что? Как я очутился наверху?Не помню... в общем, потому что сверхуспускаешься когда, перед тобойвсе время – гавань. И огни в порту.Да, верно, и стараешься представить,что там творится. И вообще когдауже домой – приятнее спускаться.Да, было тихо и была луна.Ну, в общем было здорово красиво.Навстречу? Нет, никто не попадался.Нет, я не знал, который час. Но «Пушкин»в субботу отправляется в двенадцать,а он еще стоял – там, на корме,салон для танцев, где цветные стекла,и сверху это вроде изумруда.Ага, и вот тогда...Чего? Да нет же!Еенный дом над парком, а егоя встретил возле выхода из парка.Чего? А вообще у нас какиес ней отношения? Ну как – онакрасивая. И бабка так считает.И вроде ничего, не лезет в душу.Но мне-то это, в общем, все равно.Папаша разберется...Да, у входа.Ага, курил. Ну да, я попросил,а он мне не дал, и потом... Ну, в общем,он мне сказал: «А ну катись отсюда»и чуть попозже – я уж отошелшагов на десять, может быть, и больше -вполголоса прибавил: «негодяй».Стояла тишина, и я услышал.Не знаю, что произошло со мной!Ага, как будто кто меня ударил.Мне словно чем-то залило глаза,и я не помню, как я обернулсяи выстрелил в него! Но не попал:он продолжал стоять на прежнем местеи, кажется, курил. И я... и я...Я закричал и бросился бежать.А он – а он стоял...Никто со мноютак никогда не говорил! А что,а что я сделал? Только попросил.Да, папиросу. Пусть и папиросу!Я знаю, это плохо. Но у наспочти все курят. Мне и не хотелоськурить-то даже! Я бы не курил,я только подержал бы... Нет же! нет же!Я не хотел себе казаться взрослым!Ведь я бы не курил! Но там, в порту,везде огни и светлячки на рейде...И здесь бы тоже... Нет, я не могукак следует все это... Если можно,прошу вас: не рассказывайте бате!А то убьет... Да, положил на место.А бабка? Нет, она уже уснула.Не выключила даже телевизор,и там мелькали полосы... Я сразу,я сразу положил его на местои лег в кровать! Не говорите бате!Не то убьет! Ведь я же не попал!Я промахнулся! Правда? Правда? Правда?!"

Такой-то и такой-то. Сорок лет.Национальность. Холост. Дети – прочерк.Откуда прибыл. Где прописан. Где,когда и кем был найден мертвым. Дальшеидут подозреваемые: трое.Итак, подозреваемые – трое.Вообще, сама возможность заподозритьтрех человек в убийстве одноговесьма красноречива. Да, конечно,три человека могут совершитьодно и то же. Скажем, съесть цыпленка.Но тут – убийство. И в самом том факте,что подозренье пало на троих,залог того, что каждый был способенубить. И этот факт лишает смыславсе следствие – поскольку в результатерасследованья только узнаешь,кто именно; но вовсе не о том, чтодругие не могли... Ну что вы! Нет!Мороз по коже? Экий вздор! Но в общемспособность человека совершитьубийство и способность человекарасследовать его – при всей своейпреемственности видимой – бесспорноне равнозначны. Вероятно, этокак раз эффект их близости... О да,все это грустно...Как? Как вы сказали?!Что именно само уже числолиц, на которых пало подозренье,объединяет как бы их и служитв каком-то смысле алиби? Что намтрех человек не накормить однимцыпленком? Безусловно. И, выходит,убийца не внутри такого круга,но за его пределами. Что ониз тех, которых не подозреваешь?!Иначе говоря, убийца – тот,кто не имеет повода к убийству?!Да, так оно и вышло в этот раз.Да-да, вы правы... Но ведь это... это...Ведь это – апология абсурда!Апофеоз бессмысленности! Бред!Выходит, что тогда оно – логично.Постойте? Объясните мне тогда,в чем смысл жизни? Неужели в том,что из кустов выходит мальчик в курткеи начинает в вас палить?! А если,а если это так, то почемумы называем это преступленьем?И, сверх того, расследуем! Кошмар.Выходит, что всю жизнь мы ждем убийства,что следствие – лишь форма ожиданья,и что преступник вовсе не преступник,и что...Простите, мне нехорошо.Поднимемся на палубу; здесь душно...Да, это Ялта. Видите, вон там -там этот дом. Ну, чуть повыше, возлемемориала... Как он освещен!Красиво, правда?.. Нет, не знаю, сколькодадут ему. Да, это все ужене наше дело. Это – суд. Наверно,ему дадут... Простите, я сейчасне в силах размышлять о наказаньи.Мне что-то душно. Ничего, пройдет.Да, в море будет несравненно легче.Ливадия? Она вон там. Да-да,та группа фонарей. Шикарно, правда?Да, хоть и ночью. Как? Я не расслышал?Да, слава Богу. Наконец плывем.

«Колхида» вспенила бурун, и Ялта -с ее цветами, пальмами, огнями,отпускниками, льнущими к дверямзакрытых заведений, точно мухик зажженным лампам, – медленно качнуласьи стала поворачиваться. Ночьнад морем отличается от ночинад всякой сушею примерно так же,как в зеркале встречающийся взгляд -от взгляда на другого человека.«Колхида» вышла в море. За кормойструился пенистый, шипящий след,и полуостров постепенно таялв полночной тьме. Вернее, возвращалсяк тем очертаньям, о которых намтвердит географическая карта.

В альбом Натальи Скавронской