Сержант милиции - Иван Лазутин

Слушая этот страшный рассказ, Наташа становилась бледнее и бледнее. Ожидая встречи с Николаем, она приготовилась ко всему, и не удивление, не страх, а выражение глубокой душевной боли запечатлелось сейчас на ее осунувшемся лице.

Ленчик сидел в кресле и изредка украдкой поглядывал на Наташу.

— Виктор, ведь ты мужчина. Ну, подскажи, что нужно сделать? Как его спасти? — Наташа подошла к нему и положила на его плечо руку. — Ведь он же гибнет. Гибнет…

Ленчик холодно отстранил ее руку. Встал и заговорил тоном наставника:

— Прежде, чем кому-то помогать, нужно знать, ждет ли от тебя этот человек помощи. Нужна ли ему эта твоя помощь? Это первое. Второе: допустим Николай ждет этой помощи. Тогда вполне естественно возникает вопрос: с чего начать? Я уже об этом думал. В лекциях профессор Грязное говорил, что между запоями у алкоголиков наступают просветления, когда они критически оценивают свое поведение. Так вот, нужно поймать, когда у него наступит это просветление. Встречаться с ним тогда, когда у него запой, не только бессмысленно, но даже вредно для больного: всякие душевные волнения у алкоголика еще сильнее разжигают страсть к спиртному, ну… и… разумеется, с его стороны ничего, кроме оскорблений и неприятностей, ты не встретишь. Пойми одно, что это болезнь. Здесь нужна лечебница, а не духовный наставник. Не проповедь, а уколы, режим, наблюдение — вот, что может его спасти. Это мое твердое убеждение и мой последний совет. Непонятно только одно. — Ленчик отвернулся, в голосе его послышалось раздражение: — Что ты хочешь с ним делать? Ну, допустим, вы встретитесь, поплачете на плече друг у друга, вспомните старую дружбу, которую уже ничем не воскресить, растравите друг друга и разойдетесь. Не понимаю, зачем вся эта филантропия с твоей стороны? Зачем игра в милосердие?

На эти обидные слова Наташа не ответила, как ей хотелось ответить. Теперь она будет хитрей. Теперь она не вспылит, как раньше, и не покажет ему порог, пока не повидает Николая. Вместо пощечины, которую ей так хотелось залепить Ленчику, она только с укором, стиснув зубы, покачала головой.

Перед уходом Ленчик пригласил Наташу на завтра в Большой театр. Она отказалась: без Ильи Филипповича не пойдет.

Ленчик самодовольно улыбнулся.

— Я уже предусмотрел и эту твою новую привязанность. Зайду завтра вечером. — Сказал и положил на стол три билета.

Оставшись одна, Наташа посмотрела на часы. Было ровно четыре. На это время Илью Филипповича вызывали в Кремль. С мыслью об Илье Филипповиче на нее пахнуло что-то свежее, уральское, таежное… Но это было недолго.

Впечатление от неприятной новости, принесенной Ленчиком, усиливалось усталостью от вчерашней вечеринки. В голове чувствовалось легкое кружение. Наташа прилегла на диван и, не мигая, уставилась в потолок. Хрустальная люстра множеством разноцветных огней отражала солнечный свет, падающий на нее с зеркала, лежавшего на столе. Мягкий, успокаивающий свет. В комнате все было, как и три года назад. На буфете в вечной боевой стойке замерли мамонт и зубр, выточенные из слоновой кости. По крышке рояля скакал и никак не мог ускакать быстроногий олень, гордо несущий над собой ветвистые рога. Между зубром и мамонтом, подперев бока руками, хохотал шут в красном колпаке. Над всем этим на высокой подставке возвышалась Хозяйка медной горы, сделанная из уральского камня-самоцвета по сказу Бажова. Ее российский сарафан внизу был оторочен позолотой, такое же золотое обрамление было и на ее высокой груди, и на широком поясе, который ловко схватывал гибкий стан красавицы. От лица, от всей ее фигуры, от гордого поворота головы Хозяйки медной горы веяло силой и красотой Урала.

Снова вспомнился Николай. Теперь он предстал таким, каким его однажды Ленчик встретил на Пресне. Он стоял у входа в продовольственный магазин, куда Виктор зашел за папиросами. Узнав Николая, он поздоровался с ним. Тот повернулся и, пьяно пошатываясь, пошел навстречу. Потом повис на плече Ленчика и рассказывал. Плакал и рассказывал, как его исключили из партии, уволили с работы, как он сошелся с вдовой… На прощанье попросил «на сто грамм». «Так упасть!.. Так упасть… Нет! Что бы с ним ни случилось, я должна быть с ним рядом!»

Мысли Наташи были прерваны приходом Елены Прохоровны. Прямо с порога она озабоченно проговорила:

— Я только сейчас с избирательного участка. Отмечалась. Мне сказали, чтобы ты немедленно оформляла прописку.

— Почему их волнует моя прописка?

— Говорят, что без открепительного удостоверения и без московской прописки голосовать нельзя. А это нехорошо. Мало ли что могут подумать. Тем более, ты комсомолка, поступаешь в аспирантуру… Неприятности могут быть.

— Я уже вчера заходила к начальнику паспортного стола. Он требует справку о допуске к вступительным экзаменам в аспирантуру.

— Ну представь ему эту справку.

— Заведующий аспирантурой вчера был болен, а кроме него, мне ее никто не дал.

— Значит, нужно обратиться к самому начальнику отделения милиции. Я надеюсь, что он не такой буквоед, как этот паспортист.

Со шпильками в зубах и с распущенными волосами, Наташа стояла перед зеркалом. Закончив прическу, она взяла сумочку и собралась уходить.

— Мама, к начальнику милиция я схожу завтра. Придут Тоня или Виктор — пусть подождут, а Илье Филипповичу скажи, чтоб вечером он никуда не уходил. С ним мы идем сегодня в Кукольный театр.

7

Целую неделю Алексей писал Ларисе письмо. Послал его, но ответа не получил. Адрес ее он осторожно узнал от секретаря факультета, дряхленького старичка, который наверняка давно забыл, что на свете существует любовь, да к тому же такая неспокойная.

Третья московская весна была для Алексея особенно тревожной. Стихи он пописывал тайком и раньше, еще со школы, но теперь его словно прорвало. Он бродил до самого рассвета по тополиной аллее студенческого дворика и слагал стихи. Записывал на ходу, под фонарем старой часовни, где раньше молились монашки, а теперь студенты держали свои вещи. Даже в стихах к матери, которой он не писал уже несколько месяцев, Алексей больше говорил о своей любви к Ларисе. Забыв, что его могут слышать из открытых окон, он читал вслух:

…Ты помнишь, мама,

Как я, упав в твои колени,

Оплакивал потерянный пугач?..

Тогда в тебе одной искал спасенье,

Ты говорила мне: «Не плачь».

Но я все плакал, потерявший право

Быть атаманом вместе с пугачом –

Ведь и ребенок знает цену славе,

Ведь дорог и ему ребяческий почет.

…И больше ничего не говоря,

Ты молча шалью клетчатой накрылась,

Меня, чумазого, оставила в дверях

И только к вечеру обратно возвратилась.

Всем детским существом своим

(О сердце не было тогда понятья)

Я знал, что с возвращением твоим

Ко мне пришло утерянное счастье.

Я помню, ты мне подала его –

«Всамделишный» и новенький пугач!

Как будто символ счастья моего,

И ласково сказала: «На, не плачь».

О! Если б ты могла теперь

Меня утешить, как бывало,

Я б завтра распахнул ту дверь,

Где начиналась жизнь моя сначала.

Я б рассказал тебе, о мать!

Что девочка, как серна горная,

Меня не хочет замечать –

Такая гордая и непокорная!

А еще… ты, мать, меня поймешь,

(Многие хоть этого не знают),

Как нескошенная в поле рожь

Золотыми зернами рыдает.

Как роняет и роняет рожь

Зерна переспелые к кореньям,

И по полю гибельная дрожь

Пробегает криком о спасеньи…

Но не зерна я роняю, мама,

Удобреньем в жирный чернозем –

Стих мой деревенский и упрямый,

С перебитым прыгает крылом!

…Я к неправде, мама, не приучен,

Вот теперь — не лгу и не таю,

Что волос ее каштановые тучи

Застилают седину твою.

А поэтому мои поклоны

И мою сыновнюю любовь

Реже тебе носят почтальоны…

Мама! Я сегодня вновь

Что-то потерял, но что — не знаю,

И Москва мне кажется другой…

Сердцем впряжен я в оглоблю мая

С бубенцом под расписной дугой.

Проходя мимо грузовой автомашины, Алексей, не отдавая себе отчета — зачем, заглянул в кабину и тут же отпрянул. Не то присмирев от счастья, не то заснув, двое влюбленных, обнявшись, положили друг другу на плечи головы и не шевелились. По голубенькой ковбойке и спустившимся на лоб волосам Алексей узнал в юноше Зайцева. «Ишь, куда Заяц забрался!»

Из-за кустов акации, которая шатром нависала над скамейками у центральной клумбы, доносились тихие переборы гитары. Так играть могла только Нина Ткач, студентка филологического факультета. Когда гитара смолкла, в дальних кустах дворика кто-то громко захлопал в ладоши. В тишине хлопки раздавались, как выстрелы. Испуганные грачи, сотнями гнездившиеся на высоких старых тополях, подняли такой гвалт, что через минуту из некоторых окон полетело: