Захар - Алексей Колобродов

Я вообще мало рефлексирую по всем этим поводам – то я гендиректор, то я маргинал, то я оппозиционер, то я отец семейства. Вот у меня есть жизнь, я её трачу. А чего с ней ещё делать? Я знаю много молодых писателей… Таких… невылупившихся ещё. Несколько десятков, а может, и сотню знаю таких сочинителей. Лет им, скажем, уже тридцать и даже больше иногда, а, назовём это так, достижений – никаких. Приглядываясь к этим сочинителям, я всегда, почти всегда, замечаю, что они ничем, кроме своего «творчества», заниматься не желают и не желали. Работать они не хотят, детей у них нет, политические свои взгляды они хранят дома, в тумбочке – зато вот они пишут, и сразу рукопись подсовывают тебе: «Ну как? Почитай вот этот абзац. Как тебе? Неплохо?» Им не везёт не потому, что они всё поставили на литературу, а как раз потому, что они ни черта на неё не поставили. Всё пространство себе расчистили якобы для литературы – и теперь сидят в пустоте. Ну могут напиться два раза, курнуть – и тогда им кажется, что вот он – пришёл жизненный опыт. А он не пришёл. Пустота по-прежнему. А я себе всё вокруг заселил духами и всякой громоздкой мебелью обставил. Хожу, спотыкаюсь, то боком ударюсь, то головой…

– Захар, а ты Горького явно ценишь. Ты его считаешь таким нижегородским гением места?

– Горький – великий. Мне нравятся его, как он сам называл, повести. «Дело Артамоновых» особенно. Есть много рассказов великолепных, непостижимого уровня. И много всякой чепухи, конечно. Когда Горький философствует, он так проигрывает Толстому и Достоевскому, что лучше вообще об этом не говорить… Иногда я думаю, что Леонид Леонов был прав, когда говорил, что Горький как личность больше Горького-художника. От личности Горького я, конечно, в восторге. Я тут недавно читал книгу Басинского о Горьком, потом несколько томов мемуаров о жизни его в Сорренто… И вот мне кажется, что его дух где-то там остался, в Сорренто. Я часто прохожу мимо домика Каширина – и там нет Горького, я его не чувствую. У нас есть ещё дом, где родился Анатолий Мариенгоф – конечно, фигура иного масштаба, чем Горький, но я его очень люблю, все его стихи двадцатых, поразительные, на мой вкус, и ещё классические, бесподобные «Циники»… Но и Мариенгофа в нашем городе я не чувствую. И дом Добролюбова в десяти минутах ходьбы от дома Мариенгофа. А Добролюбова там нет. Я был, скажем, в Москве в доме Брюсова – и сразу его там узнал, строгого, в сюртуке, по половицам бродит. И в Константинове был, которое, конечно, куда больше было поэтической формулой, чем реальным пристанищем взрослого Есенина – он там больше трёх дней не мог выдержать. Но Есенин есть там, на откосе где-то сидит – там такие огромные тени от облаков ползут, и холодная Ока… В общем, про Нижний я ничего не знаю. Это уютное место, мне тут нравится. А гения у этого места нет.

«Нижегородские новости» (15 января 2007; Марина Кулакова)

– Давайте поговорим о герое вашего романа «Санькя». Насколько в нём есть автобиографические черты?

– На такой вопрос мне хочется то ли пошлость какую-нибудь сказать, например, как Флобер: «Мадам Бовари – это я…», то ли вычислять проценты: 33 процента – это я, а остальные – вообще не я… Что тут лукавить, в главных героях этого текста находится разбитый большим молотком автор.

Он бил по своей самости, по своему «я», и разделил себя на нескольких героев. Многие тексты пишутся именно таким образом, когда человек отделяет от себя живые клетки и начинает их взращивать: появляются герои, антигерои, персонажи случайные и мимолётные.

Безусловно, присутствуют и ты сам, и твоя борьба с самим собой. Оставлю за собой право не срывать все покровы…

Я деревенский мальчик, родился и провёл детство в рязанской деревне. Мои родители по социальному статусу вполне простые люди (в Советском Союзе все люди были вполне простые – тем он, возможно, и был хорош). Какие-то вещи, происходящие с моим героем, происходили и со мной, а какие-то никогда не происходили.

«БелГазета» (28 июля 2008; Виктор Мартинович)

– Задачей романа «Санькя», где вы описываете переворот, устроенный молодыми радикалами, была организация революции в России? Вы пытались спровоцировать политические сдвиги путём художественного текста?

– Как раз наоборот! Этот текст не провоцировал революцию – он должен был заставить задуматься тех, кто пытается организовать революцию. «Санькя» – эпитафия тому революционному пути изменений, который я и мои товарищи когда-то исповедовали. В книге расставлены все те вешки и красные флажки, за которые ни в коем случае заходить не стоит. Я думаю, что итог деятельности новой российской оппозиции, к которой я имею честь принадлежать, будет несколько иным.

Роман «Санькя» – предупреждение моим товарищам, которые могут в какой-то момент рвануться и упереться в жестокий тупик. Это – предупреждение власти, которая неизбежно столкнётся с этой обезбашенной, агрессивной вольницей…

– Бросать яйца в президента – тупик, пусть даже делать это «страшней, чем бросать гранату» в боевой обстановке. В чём же тогда выход для современной России? Чем должна заниматься оппозиция?

– Я не пророк и не стратег… Но хочу сказать, что Россия и русские люди всегда, во все времена, были движимы энергиями не рациональными, а, напротив, иррациональными. Тот новый излом, виток, взрыв, который произойдёт в России, на мой взгляд, совершенно непредсказуем и, одновременно, совершенно неизбежен. Я не знаю, за каким углом он нас ждёт, но он нас ждёт непременно. Я пытаюсь и своим товарищам, и своим читателям объяснить, что в этих условиях нужно сберечь энергию тех людей, которые верят в то, что путь России вечен. Людей, которые верят в неизбежное продолжение пути России. А рационально я ничего не могу предложить.

«КоммерсантЪ» (23 ноября 2008)

– Захар, есть ли разница в том, как воспринимают ваши произведения русскоязычные читатели и нерусскоязычные (поляки, китайцы, французы)? Есть ли проблемы перевода? Может ли неадекватный перевод обесценить произведение? И вот интересно – для иностранного читателя ваше творчество привлекательно «русской экзотикой»? Или они читают «о себе»?

– Я не очень понимаю, о чём они читают, и уж тем более не могу оценить качества перевода: я не владею ни одним иностранным языком. Думаю, проще всего было переводить на польский; сейчас какие-то мои тексты переводятся на сербский, на чешский, на болгарский – тут будет меньше проблем, славяне всё-таки. Что там перевели в Китае – я даже не думаю. Надеюсь, что всё более-менее адекватно.

А вот во Франции, где со мной работал очень грамотный и одарённый переводчик (получивший за перевод моей книги премию «Русофония»), были забавные казусы. Я заметил, например, что во французском переводе романа «Патологии» о войне в Чечне ребята из спецназовского отряда ездят не на раздолбанных козелках, как в реальности, – а на джипах. И едят не дешёвую кильку, а сардины. Ну, просто потому, что ни козелок, ни кильку на французский не перевести.

Я иногда представляю, как здорово мы бы летали на джипах по Грозному. И сардинки б кушали при этом.

Когда я бываю за границей, я иногда подыгрываю иностранцам, приходящим на встречи. Они хотят увидеть русского вроде медведя с кольцом в носу, которого вывезли и выпустили из клетки. Я такого и изображаю. И им приятно, и мне весело.

Так, в конце концов, удобнее: если я буду, скажем, французам в пределах одной часовой встречи пытаться всерьёз ответить хотя бы на один вопрос – мы только этот вопрос и будем обсуждать. И ни к чему в итоге не придём.

– Расскажите о вашей технологии написания книг. Сколько времени у вас уходит на написание одной книги? Спасибо.

– «Патологии» писал три года, написал половину романа, потом понял, что получилось, и за полтора месяца написал вторую часть. «Саньку» писал год. Биографию Леонида Леонова пишу два с половиной года, то оставляя её, то возвращаясь к ней. Сборник «Ботинки, полные горячей водкой» написал за месяц, в прекрасном настроении от того гонорара, который мне за него предложили.

По-разному бывает. Технологии нет. Главная технология – наличие свободного времени.

«Росбалт» (22 декабря 2008)

– Ваша политическая включённость не мешает писательству? Литература не предлагает рецептов исправления общественного устройства, а в политике без этого нельзя. Что для вас важнее: митинг или новая книга?

– И книга, и какой-то политический акт являются не одноразовым действием, а результатом накопленной ранее энергии. И в этом смысле книга рождается не сейчас за столом. Она рождается в процессе всей жизни, и потом в какой-то определённый момент ты понимаешь, что это созрело в тебе, что это готово, и ты можешь сесть и всё записать. То же самое касается и политического действа. Ты накапливаешь внутри до какой-то степени раздражение и потом решаешь для себя, что эту энергию необходимо каким-то образом разрядить. И эти две параллельные вещи – литература и политика – для меня никоим образом не взаимосвязаны и посему не вступают в противоречие. Литература – да – не предлагает никаких рецептов. Политика предлагает. Литература занимается видением человеческой души. Политика – видением географических пространств и экономических стратегий.