Изгнание из рая - Елена Крюкова

Зачем они ее убили?!.. кто?!.. я найду их, сук, и убью… я сам их убью, своими руками… я уже умею убивать… но я не преступник!.. я – хороший!.. я правда хороший, Флюр?!.. скажи, я классный, да?!.. все при мне, я и на морду ничего, и душа у меня есть… и я еще такие картины напишу, такие картины… такие!.. все попадают… все будут стоять у холстов и гадать: ах, кто это… Даная… и на нее падает золотой дождь… а это Адам и Ева бегут сломя голову, бегут из Рая… ведь в Раю, ребята, очень плохо… так плохо, та-ак… страшно там… и холодно… лед один, снег… зуб на зуб… не попадает…

И я убегу оттуда, из Рая, ребята, из этого проклятого, страшного Рая, я свалю оттуда в туман… сделаю ноги… у меня ноги длинные, я умотаю… только они меня и видели… им меня ни за что не зацапать… хотя я уже все знаю про их райские котировки акций, пошли они… про валютные кризисы… про всю их райскую бодягу… все в Раю сгорит, ребята, на хрен… все их деньги сгорят… и все мои деньги, братцы, сгорят тоже!.. а их у меня на счетах… и под матрацем… и в чемоданах… и под обивкой кресла… много лимонов… лимонов баксов… вы думаете, я шучу?!.. как бы не так… не до шуток мне… ну да, шучу, шучу, на шабаш лечу… Янданэ, почему у тебя в запасе нет китайской змеиной водки?!.. водки хочу… нашей, простой, сибирской, китайской, змеиной… со змеиным ядом… а это кто такой на меня так пялится, Янданэ, а?!.. откуда ты его взял?!.. у, сволочь, зенки вылупляет… чем-то я ему не приглянулся…

– Не волнуйся, Митек, это свой брат, так, один несчастный, бомжик один с Таганки, Флюр, сердобольный, из жалости подобрал его… ну, ты же знаешь Флюра… он и тебя так же однажды в метро подобрал… или на вокзале, не помню?.. ведь зима же… ну, стоит человек, дрожит, мерзнет, одет легонько… Флюрка мимо шел с одной попойки, его под мышку подхватил, привел… ему негде ночевать было, кореша его поперли… ну и… Налить тебе еще?..

– Налей… С лимоном… лимона долечку отрежь – и на край стакана положи… Так, знаешь ли, Хемингуэй коньяк пил… когда от него первая жена ушла… а потом он женился еще раз… и я еще женюсь, Янданэ, вот увидишь… Только не на японке… и не на француженке… а на нашей славной, румяной русской бабе… и она нарожает мне хорошеньких, румяных крепких русских детей… к черту твою восточную монгольскую кровь, к черту Флюрову татарву… лимита проклятая… я – тоже лимита… на мне печать… проклятье на мне, Янданэ!.. Сними – его – с меня!..

Он падал лбом на руки. Царапал желтую газету ногтями. Все пил и пил. Его вырвало. Он пошел в захламленную ванную, открыл холодный душ, пустил воду на себя, себе в лицо. Вымок весь. Зубы его колотили друг об дружку. Он все хотел напиться так, чтобы никогда больше не чувствовать боль. Боль исчезала лишь на миг, пока он вливал в себя коньяк, пока жевал горький кислый лимон, морщась, как под пыткой. Старая пьяная Мара с изумленьем шепнула: «Он меня перепил». Сонька-с-протезом свалилась на топчан, спала, храпела, открыв рот. Флюр принес гитару, брякал. Янданэ мог выпить много. Он не пьянел никогда. Он все улыбался. Бомжик с Таганки медленно тянул коньяк из стакана, жадно жевал осетрину и семгу, густо намазывал красной икрой свежий, из «Тверского» маркета, белый хлеб. Сонька наивно шепнула ему: эх, парнишка, а баксов-то у нас теперь сколько, живем!.. до самого Нового года хватит прокормиться!.. Бородатый мужичонка, малорослый, как малолетка из тюряги, заросший курчавой сизой бороденкой, остренько взглядывал на пьяные рожи, то плачущие, то целующиеся, то изрыгающие проклятья. Спокойно, Плавунец, шепнул он себе самому. Это же крупная рыба. Красная рыба. И вот она заплыла в твои сети. И сегодня ты поймаешь ее. Когда все задрыхнут без задних пяток. Поэтому много не пей. Бди.

Когда все отвалились от стола и, шатаясь, вытянув вперед невидящие руки, бормоча невнятицу, упали кто куда и заснули, тут же неистово захрапев – и мужики, и старые пьянчужки вместе, вповалку, – бородатый мужичонка с Таганки, по прозвищу Плавунец, ловко связал спящего с открытым ртом Митю, нашел в коридоре на вешалке его дубленку, запустил руку в карман, нашарил ключ от машины; только дурак не смог бы догадаться, что такой прикинутый фраер мог привалить сюда, в трущобы, только на своей собственной машине. Мужичонка взвалил Митю на плечи и, удивительно легко подняв, будто тащил на плечах вязанку хвороста, а не длинноногого, отяжелевшего, рослого пьяного мужика, понес вниз по лестнице, выбив ногой коммунальную входную дверь. Все. Он выцепил здесь, что хотел. Он крупно поживился, а остальное от этого теплого нищего места и от этих дураков, падких на коньяк, ему не нужно было.

Он, с Митей, как с ребенком, на руках добрел до занесенного снегом «форда», отомкнул дверь машины, вбросил туда Митю, уселся за руль. Быть хулиганом с Таганки и не уметь водить простую тачку?!.. Настоящий бандит должен уметь все.

Кудлатый мужичонка, хрипя и пьяно кашляя, ухитрился быстро разогреть машину, окоченевшую на морозе. Когда «форд», с натугой подчиняясь чужим грубым рукам, стронулся с места, мужичишка пробормотал, клацая зубами, ухмыляясь:

– Ну, только доставить к нам, к нашим. От нас он не увалит никуда. До тех пор, пока мы не растрясем его корешей и они за него не заплатят.

– Эй, ты!.. Эй, ты!.. Ты, заложник!.. Ты знаешь, куда ты попал, сука, мразь!.. Богатая мразь!.. Ты попал в самый знаменитый таганский притон, здесь мы все свои, остальные – все чужие!.. Ха, ха-ха!..

Они подходили к нему, привязанному к стулу, близко, держа в руках остро наточенные ножи. Они закидывали рукой ему голову, так, что у него темнело в глазах, и проводили лезвием по его глотке – так, легонько, не слишком глубоко, чтобы чувствовалось, как тепло, солено по шее течет кровь.

– Ты, фраер, зажрался слишком!.. шейка толстая, как у порося!.. похудеешь тут у нас!..

Главарь – Митя понял: это точно главарь, другого главаря тут быть не могло, – мужик с могутными плечами, с играющими под рубахой мускулами, с горящим на волосатой темной груди золотым крестиком – Господи, зачем крестик-то ему, каждый день нарушающему заповедь: не убий!.. – переваливаясь с ноги на ногу, походкой разъевшегося тюленя подошел-подполз к нему.

– И что?.. – спросил главарь, глядя на привязанного Митю в упор. Из шеи Мити на рубашку текли струйки крови, засыхали. Раны саднили. Если они вдвинут нож чуть глубже – перережут артерию, рассекут нерв, сухожилие, и у него будет кривая шея. Какого черта, Митька. Благо бы кривая, и с кривой живут. Ты не выберешься отсюда больше. Ты останешься здесь. Вот оно, твое воздаянье.

Главарь прохрипел: «Ты, паучонок шестилапый!..» – сквозь табачный дым и шум и грохот пьяной подвальной оргии, – ночная пирушка бандитов была в самом разгаре, Митя видел, как радовались воры, как сажали на колени визжащих марух, и хорошо, ясно видел Митя, какие же они были все нищие, как безумно бедно они были все одеты – да, это был бедный воровской притон, не круто-мафиозный, как в мире, где он жил, а жалко-оборванский, как в мире, покинутом им; и вот у них, у нищих, была сейчас праздничная пирушка, может быть, они грабанули удачно небольшой продуктовый склад где-ниубдь в пригороде, на железнодорожной станции, и они жадно пожирали всякое дерьмо, что стояло на столах – и готовые фабричные пельмени, пахнущие тухлой рыбой, и мятые яблоки с задов блатного склада, и краденые пряники, и резали дешевую, наполовину с мукой и горохом, колбасу, бросая круги колбасы в зубастые рты, как дрова в топку – ох и голодны они все были, Митя вдруг понял!.. – а пили они водку по прозванью «коленвал», запивая ее щиплющей горло крашеной газировкой; ух, вот этот был пир так пир! Кривые и косые, с повязками на лицах и язвами на локтях, с выбитыми зубами, с татуировками по всему телу, они чувствовали себя красавцами и красавицами, и Митя закусил губу. Он еще не совсем протрезвел. Ему еще хотелось плакать. Он прекрасно понял, куда он попал; ну, так оно все и должно было случиться, Флюр должен был выудить из недр Москвы этого злобного карапета с курчавой бородкой, чтобы он выкрал его со Столешникова и приволок – на его же машине, а не ты один, Митя, умеешь водить машину в этой жизни, – вот сюда, в притон, на дно.