Тоннель - Вагнер Яна

— Знаете, вы оставьте себе, нам не нужно, — сказала женщина из белого Ниссана и протянула консерву назад. — Мы уходим.

Маленький темнолицый фанатик, разумеется, не услышал и даже не взглянул на нее, как и три часа назад, когда велел накрыть ее пиджаком. Она стояла с идиотской банкой в руке, в открытом своем платье среди молодых бородачей в спортивных костюмах, и чувствовала себя голой. А на самом деле была невидима, причем с самого начала, и поняла вдруг, что могла бы и правда раздеться хоть догола и пройтись колесом или присесть и помочиться. И что уйти она тоже могла сразу, еще тогда. Но в этом случае выходило, что пиджаком она накрылась сама, и сама же заперла себя с дочерьми в грязном автобусе, и никаких страшных старух тоже не было. И страх, и стыд были ее собственные, и молча унести их с собой оказалось так же нельзя, как и паршивую банку фасоли. Нет, ты посмотришь на меня, подумала она, отталкивая ближайшего бородача, ты посмотришь. И похлопала темнолицего по плечу:

— Эй! Слышите? Вот, заберите.

Седой андижонец, который примерно в семь утра сегодня перестал быть таксистом с безнадежным рейтингом три и девять, чуркой и невидимкой по имени «эй», но так и не чувствовал почему-то свободы и радости, наконец раздал первую коробку омерзительной фасоли и как раз открывал вторую. Сам уже не понимая зачем. И вдруг ощутил у себя на спине чужую руку, как если бы все еще сидел за рулем и ему велят сейчас ехать побыстрее или сунут полтинник на чай.

— Эй! — повторила русская и похлопала снова — нетерпеливо, открытой ладонью, как хлопают лошадь или собаку.

Он выпрямился — медленно, очень спокойно, собираясь предложить бакинскому профессору, чтобы тот забрал наконец свою жену и отправлялся с ней куда пожелает, хоть в одну сторону, хоть в другую.

Но увидел не бакинца, а молодую чиновницу с белыми волосами. Та стояла возле серебристого Опеля, будто никуда и не уходила. Не пыталась пройти за периметр, а просто стояла там и ждала, как если бы не хотела никого отвлекать. Однако он тут же с отчетливой ясностью понял, что делать ему больше ничего не надо, совсем, — даже раньше, чем заметил ружья.

Русская с голыми плечами продолжала еще говорить что-то быстрое, сердитое, но это было уже неважно. В голове у него стало тихо и гулко, как под водой. Он отряхнул руки, но вверх поднимать не стал и просто пошел к баррикаде. Как и доктор получасом раньше, андижонец вспомнил, что все это однажды уже случилось — незваная великанша в мужской одежде появилась на этом же самом месте между Опелем и автобусом, и он так же заметил ее первым, только в тот раз побежал к ней, а теперь шел медленно, потому что торопиться больше было некуда.

И хозяйка белого Ниссана в испачканном платье, с разбитым коленом и пятнами на щеках пошла следом, чтоб заставить его обернуться, он ведь так и не обернулся и уходил нарочно, чтоб она так и осталась со стыдом своим, и страхом, и вонючей печеной фасолью.

Через десять шагов андижонец разглядел за ружьями лица. Неуверенные, испуганные — как раз те, с какими стреляют от страха. Оттого, что хрустнула ветка, или взлетела птица, или чтобы все поскорее закончилось.

Уходите, сказал бы он, если б хотел еще разговаривать. Забирайте своих и идите, а нас оставьте в покое.

Нет, сказала бы женщина, у которой теперь были ружья. Мы не всё тут закончили.

У вас целый тоннель, разве мало, мог бы сказать он, и это прозвучало бы жалко, как будто он просит. Мы подвинем машины и вас пропустим, а здесь наше место.

Нет, не ваше, сказала бы женщина. И машины не ваши, и автобус. Вы не поняли, торга не будет. Все придется вернуть, воду тоже. Я скажу, куда принести.

У нее оружия не было. На таком расстоянии — оставалось пятнадцать шагов, одиннадцать, девять — он видел уже каждую мелочь: пустые спокойные руки, бледные глаза, белые брови и ресницы. Вену на мясистой шее и тугую пуговицу под грудью, на которой держался пиджак. Женщина тоже услышала разговор, который между ними не состоялся, поэтому чуть откинула голову и улыбнулась.

И при виде этой сытой улыбки он почувствовал наконец ту самую потерянную свою свободу, и облегчение, и радость, бросился вперед и прыгнул. И успел увидеть даже, как тяжелое белое лицо меняется, теряет снисходительную спесь и на секунду на нем проступает обычное испуганное, женское.

Когда раздался выстрел, оказалось, что его не ожидал никто, и меньше всего — новоиспеченные ополченцы, бывшие недавно заложниками. Им обещали, что стрелять не придется, что дробовики — декорация, инструмент кризисной дипломатии, и все разрешится мирно и быстро, поэтому никто из них не стрелял. Даже когда маленький темнолицый человек, похожий на сердитого буддистского монаха, завизжал вдруг и попытался взобраться на Опель — никто. Они ведь согласились только взять ружья, а стрелять не соглашались, для такого нужно было гораздо больше времени.

И все-таки сердитый человек был мертв и лежал теперь на спине, разбросав короткие руки и ноги, и вот так, лежа, выглядел еще меньше ростом и совсем неопасно, как будто не бежал только что на ружья, крича и скалясь, а просто упал с крыши. Были у него пыльные ботинки с неровно стоптанными подошвами, а из кармана брюк выкатилась мелочь. Над ним стояла полная блондинка в цветастом платье, и светлое это платье спереди все было забрызгано бурой томатной кашей из разбитой банки. Фрагменты стекла, перемешанные с фасолью и помидорами, стекали по подолу и тяжело шлепались вниз. Блондинка (теперь они ее вспомнили) опустила голову и попыталась стряхнуть жирную массу со светлой ткани — с досадой, как делают люди, когда их облили супом. А потом подняла к глазам перепачканную ладонь, нахмурилась и неловко, боком рухнула на асфальт.

А от автобуса уже бежал ее седой горбоносый муж, и на локте у него болтался розовый девичий рюкзак Hello Kitty с пушистым белым помпоном. Бежал он неожиданно быстро для такого немолодого крупного человека и кричал громко, на одной ноте: аааааа! аааа-хахахааааа, аха-ха-хааааааа!.. Рот у него был открыт широко и криво, и казалось, будто он смеется. На бегу он едва не сбил с ног мальчишку — водителя Газели, который споткнулся и потерял шлепанец, но ни тот, ни другой этого не заметили и дальше бежали оба, высокий старик и мальчик в спортивных штанах и одном тапочке, как два последних солдата к вражескому окопу, а кроме них не побежал никто.

— Не вздумай, — сказала женщина из Майбаха маленькому охраннику и вцепилась ему в плечо. — Всё! Я сказала, всё!

И рука, и голос у нее заметно дрожали.

Охранник не послушался и пистолет не опустил.

— Не вижу его, — сказал он сквозь зубы. — Куда он делся?

Смотрел он поверх бегущих и нервно, по-птичьи вертел головой.

Но человека с разбитым лицом и правда нигде не было. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 19:22

Процессия к заветному рефрижератору, где ждали холодные компоты и яблочное пюре, растянулась почти на километр. Шли медленно, разговаривали неохотно и шепотом, навьюченные бутылками с водой, личными вещами и коробками с «Тещиной закуской»; не как люди, которым воздастся наконец за долгие страдания, а скорее как пассажиры перевернувшегося поезда.

Все кончилось: баррикада была разобрана, заложники свободны, а защитники амнистированы. Конечно, женщину в платье очень было жаль, и жаль было ее несчастного мужа и дочек, подумайте только, какой ужас — погибнуть вот так, от случайной пули. Причем на глазах у детей, они же всё видели, прямо сердце болит, такие девочки славные. Однако никто ведь был не виноват, так объяснила чиновница в костюме, и абсолютно справедливо — никто, кроме беглого психопата и его застреленного сообщника, которые одни заварили эту кашу и едва не заставили их поубивать друг друга. И тем не менее осталось у всех какое-то смутное ощущение собственной неправоты и одновременно — обиды, как если бы кто-то их все-таки обвинял. Хотя винить их, разумеется, было не за что, и даже злосчастный вдовец (господи, он когда закричал, я думала — всё, сейчас прямо там и ляжет рядом) находился сейчас не здесь, а нес свою мертвую жену в другую сторону, к передним воротам, где следовало складывать мертвецов, и дочек забрал с собой. Но мечта о чудесном изобильном грузовике все равно вдруг скисла и потеряла силу.