Земля обетованная - Владислав Реймонт

— Ничего, ничего особенного, — запинаясь, ответил тот.

— У вас такое грустное лицо!

— А собственно, для веселья нет особого повода! Послушайте, может, вы купите у меня мебель? — спросил англичанин, избегая смотреть Боровецкому в глаза.

— Вы продаете мебель?

— Да, продаю. Хочу избавиться от этой рухляди и продаю дешево. Возьмете?

— Об этом поговорим потом, но если вас на такой шаг вынуждает внезапная необходимость, я мог бы вам помочь, будьте со мной искренни.

— Нет, деньги мне не нужны, но и мебель ни к чему.

Кароль глянул на него и, помолчав, с сочувствием спросил:

— Опять сорвалась женитьба?

— Сорвалась, сорвалась! — И Муррей стал быстро расхаживать по лаборатории, чтобы скрыть лихорадочное возбуждение. У него дрожал подбородок, он то и дело останавливался, пытаясь поглубже вздохнуть и тусклым взглядом окидывая равнодушное лицо Кароля, потом одергивал куртку на горбатой спине, вытирал потные руки и снова принимался бегать вокруг стола.

Кароль, углубившись в работу, молчал и, лишь когда Муррей побежал в «кухню», презрительно покосился ему вслед.

— Сентиментальная обезьяна! — проворчал Кароль.

— Только вчера я понял, что супружество это злая пародия на любовь и человеческое достоинство, — изрек Муррей, возвращаясь в лабораторию.

— Для кого как!

— Только вчера я понял, что нет института более безнравственного! О да, брак — это сточная яма для грязной лжи, подлости, гнуснейшего лицемерия, фальши! Вы же не станете этого отрицать? — заявил Муррей со злобной запальчивостью.

— Не буду ни отрицать, ни соглашаться — меня это просто не волнует.

— Но я вас уверяю, это истинная правда! Вчера был я в одном доме, пригласили на чашку чая, и была там также эта пресловутая идеальная супружеская пара, Качинские. Сидели рядышком, держались за руки мерзкая привычка постоянно льнуть друг к другу. Только и делали, что перешептывались да обменивались такими жадными взглядами, что это выглядело глупо и неприлично. Весь вечер их вид раздражал меня — я-то в их искренность не верю, — и мне казалось, что все это лишь притворство, в чем я тут же и убедился. После чая пошел я в соседнюю комнату и, чтобы немного охладиться, сел у окна. Вскоре в комнату вошли Качинские, они, не заметив меня, затеяли самую банальную ссору. В чем было дело, не знаю, но я слышал, как эта идеальная, божественная, чуть ли не святая пани Качинская осыпала мужа бранью не хуже гулящей девки и в довершение дала ему пощечину; тогда этот идеальный муж, схватив рукою обе ее руки, влепил ей несколько оплеух, потом изо всех сил швырнул к печке, так что она упала на пол. Сознания она не потеряла, но забилась в истерике, тут весь дом сбежался ее спасать, а муж, на коленях, целовал ей руки, называл нежнейшими словами и едва не рыдал с отчаяния, что она так страдает! Гнусный, подлый фарс!

— То, что вы рассказываете, факт исключительный. Можно только удивляться.

— О, вовсе не исключительный, так живут девять десятых супружеских пар, да иначе и быть не может, пока людей будет соединять торговый расчет, пока закон будет сковывать людей нерасторжимыми узами и пока девицы будут видеть в браке способ выгодно себя продать.

— Но ваша ненависть к браку возникла, конечно, из-за личного разочарования, не так ли?

— Я давно это чувствовал, потому что давно прозрел.

— И оттого не женитесь? — спросил Боровецкий.

Муррей, смутившись, немного помолчал, прислонясь горячим лбом к холодному металлу печатной машины, стоявшей рядом со столом.

— Слишком большой у меня горб и слишком мало денег. Но будь я слепой, дурной, больной раком, да только богач, вроде Бухольца, любая из ваших полек на коленях клялась бы мне в любви до гроба! — с ненавистью прошипел он.

— Так, значит, вам отказала полька? — злорадно отозвался Кароль.

— Да, полька, это воплощение глупости, фальши, капризности, дурных инстинктов, это…

— О, у вас богатый запас синонимов! — иронически прервал его Боровецкий.

— Я не просил делать мне замечания! — окрысился англичанин, скаля редкие, длинные зубы.

— А я, в свою очередь, не требовал от вас никаких признаний.

— Пан президент просит к себе пана инженера! — доложил рабочий, просунув голову в дверь лаборатории.

Кароль отправился к Бухольцу.

Муррею стало не по себе, он устыдился своей запальчивости, но все равно горькое разочарование вселило в него ненависть ко всему миру, в особенности к женщинам, — услышав в секции сухих красок, растиранием которых занималось несколько женщин, громкие разговоры и смех, он излил на них свою злость: одну работницу ударил, другую тут же уволил, потом отправился бродить по фабрике, ища повода покричать, записать штраф или выгнать с работы.

Бухольц сидел в печатном цехе и, поздоровавшись, сказал Каролю:

— В субботу приезжает Кнолль. А вы приходите сегодня вечером ко мне наверх.

— Хорошо, приду, но почему вы, пан президент, выходите из дому? Такие прогулки могут вам повредить.

— Не могу больше высидеть дома. Надоело все, мне нужно движение.

— Так почему бы вам не поехать куда-нибудь прогуляться?

— Ездил я сегодня, от этого мне еще хуже. Что тут слышно?

— Все в порядке. Работа идет, как всегда.

— Вот и хорошо. Но почему сегодня на фабрике так тихо? — спросил Бухольц, удивленно прислушиваясь.

— Да нет же, шум обычный, — ответил Кароль и пошел в другие цеха.

Бухольц с минуту вслушивался в оглушительный, однообразный стук машин, сливавшийся в мощный гул, но сосредоточиться ему было трудно, и гул этот доносился как бы издалека, вдобавок ему стало в печатном цеху душно и жарко, тогда он вышел во двор и присел на ограде бассейна, куда стекала вода, образующаяся из отработанного пара.

Полуприкрыв глаза, Бухольц смотрел на фабричные корпуса, что высились вокруг огромного двора, на заезжавшие во двор, к складам, вереницы темно-коричневых вагонов, груженных углем и сырьем, на блестевшие в солнечных лучах крыши, на грубы, извергающие клубы дыма, розовеющего от солнца, на жалкие фигурки рабочих, копошащихся возле складов и разгружающих вагоны.

Старик с трудом дышал горячим воздухом, насыщенным запахом дыма и угольной пылью. Он сильно закашлялся, но домой не пошел — им овладела какая-то приятная истома.

Солнце светило во всю свою весеннюю силу, а с пропитанных влагою полей долетал слабый ветерок; на стоявших вдоль забора с одной стороны фабричного двора еще голых тополях дрались, вереща, и радостно чирикали стайки воробьев, словно приветствуя наступающую весну, ее солнечный лик среди больших белых облаков, которые, словно кипы белоснежной шерсти, тихо лежали на огромном лазурном подносе, простершемся над дымным, заполненным фабричными шумами городом и над его тихими, безлюдными улицами.

В неустанном ритме труда шла жизнь на фабрике.

Наконец Бухольц встал и направился домой — однако он чувствовал во всем теле невероятное бессилие рядом с этими гигантскими зданиями, могучими машинами, с этой сверхнапряженной жизнью фабрики; он-то еле передвигал ноги и, уже очутившись в своем парке, с безотчетной завистью посмотрел на огромные красные корпуса с поблескивающими окнами.

Несмотря на чудодейственные лекарства Хамерштейна он с каждым днем чувствовал себя все хуже: почти не спал и часто проводил ночи в кресле, боясь ложиться, — ему казалось, что если он ляжет, то умрет; страх смерти сжимал сердце спазматической тупой болью, Бухольц все больше страшился ночи и одиночества, но еще не хотел в этом признаться даже самому себе и всей своей могучей волей сопротивлялся недугу.

Однако им постепенно овладевала глубокая, неодолимая апатия. Ничем не хотелось заниматься, все опостылело, перестало интересовать. Он часто сидел неподвижно у себя в конторе, пока Боровецкий вершил все дела, и, уставясь бессмысленным взором на клонящиеся деревья за окном, забывал, где он, на что смотрит; потом вдруг пробуждался, сознание возвращалось, тогда он брел на фабрику, поближе к людям, ему хотелось видеть вокруг себя движение, чувствовать жизнь, за которую он инстинктивно цеплялся с отчаянием утопающего, что хватается за скользкий крутой берег.

В субботу, когда должен был вернуться Кнолль, старик почувствовал себя еще хуже, однако после полудня все же пошел на фабрику.

Его как-то странно лихорадило, он не мог усидеть на одном месте, все ходил из одного корпуса в другой, из цеха в цех, с этажа на этаж, ему хотелось идти вперед и вперед, все видеть и одновременно от всего бежать — его раздражали и машины, и бесконечные линии трансмиссий и приводных ремней, от их пронзительного свиста болели уши.

Он пошел в ткацкий цех, походил между станками, судорожно вздрагивавшими, будто звери, силящиеся сорваться с цепи. Станки стучали, лязгали, урчали, гудели — Бухольц торопливо семенил, его полуприкрытые покрасневшие глаза скользили по сгорбленным, прикованным к станкам фигурам рабочих, глухих и слепых ко всему, что творилось вокруг.