Волшебная сказка Нью-Йорка - Джеймс Данливи

Графин с молоком на белой скатерти. Заливать огонь, говорит Говард, если спиртное у него в животе чересчур разгуляется. Миссис Гау накладывает салат, предлагая на выбор один из двух приготовленных ей самой соусов. Над чашей с вареными кукурузными початками поднимается пар. Тарелка с кружочками красных и желтых помидоров. Натертых чесноком и присыпанных травами. Все из Говардова огорода. И жучки бьются о сетку, стараясь добраться до пламени свечей.

— Корнелиус, Джин настоящий мой друг. Так ведь, Джин.

— Ты слишком много пьешь, Говард.

— Ничего не много, у нас праздник. Суббота сегодня или не суббота. Я намерен бражничать допоздна. Правильно, Корнелиус. А после мы все пойдем скоблить наше переднее крыльцо. Точь в точь как вы сказали. И я еще попрошу полицейского, чтобы дал нам отведать итальянского зелья. Вы насчет этого как, Корнелиус.

— С удовольствием, мистер Гау.

— Ага, Корнелиус, не зря я надеялся, что в вас сохранился прежний задор. И бросьте этого мистера Гау. Ну-ка, берите початок, пожуйте, ядрышки чистое золото. Берите руками. Человека, в котором сохранился прежний задор, сразу видать. А как Европа, Корнелиус, она вас не лишила задора.

— Что ты такое пил, Говард.

— Средство для восстановления задора, вот что. Джин, добрый старый друг. И Корнелиус. Господи, Корнелиус, известно ли вам, что вы довели старика Убю до белого каления. Он временами заходит ко мне, пыхтит и трясется, любо-дорого смотреть, и просит, уберите из моего отдела этого проклятого Кристиана. А я отвечаю, ничего не могу поделать, протеже мистера Мотта, близкий, очень близкий и старый-престарый друг его семьи.

— Перестань, Говард, подобным образом обсуждать с мистером Кристианом происходящее у вас на работе непорядочно. Ты слишком много выпил.

— Послушай, Джин, а собственно чего мы должны бояться. Джин, добрый старый друг. Из доброй старой вирджинской семьи, Корнелиус, во всяком случае с материнской стороны. А замуж вышла за парвеню. Как и ее мать.

— Ты бы молочка выпил, Говард.

— Нет, Джин, не стану я пить молочка. Я лучше своего зелья выпью. Но каково, Корнелиус. Каково. Вообразите, целый винокуренный завод. Я позвонил моему агенту. Рассказал ему. Джон, говорю, что теперь будет с ценой на нашу недвижимость. А он говорит, Говард, не волнуйся, считай, что ты жил по соседству с крупным промышленником.

— То-то, Говард, а ты у него лестницу украл.

— Ни хрена я не крал. Перенес оттуда сюда и все. Пусть детишки полазят. Этим она все равно уже не понадобится.

— Это была кража.

— Да у кого я украл-то. У воровской шайки. Потом, там же коп на посту стоит, он мне разрешил. Я, конечно, сунул ему пару баксов. Этот итальяшка противозаконно использовал лестницу, чтобы добираться по ней до своих чертовых змеевиков.

— Не надо говорить итальяшка. Это нехорошо.

— Итальяшка, итальяшка и макаронник в придачу. Сукин сын, ославил всю нашу округу. Но видит бог, в одном ему надо отдать должное, он занимался своим богопротивным делом, а в чужие не лез. Собственно говоря, лучшего соседа, чем он, мы отродясь не имели. И лицо у него было хорошее. Вот как у Корнелиуса. Не чета хмырям, которые жили по соседству с нами в других местах, те вообще скакали у себя на задних дворах, как тарзаны, или старались подстричь лужайку за две секунды, чтобы произвести впечатление на Джин.

— Ну и воображение у тебя, Говард.

— Да, а ты помнишь того сукина сына, который спускался из окошка собственной спальни на веревке, связанной из его дерьмовой одежды, да еще и в леопардовых рейтузах.

— Он был больным человеком, Говард.

— Пронырой он был паршивым, вот кем он был, все время к нам в окна заглядывал. Пришлось переехать. А тот ублюдок, который каждое утро голым торчал в окне, чтобы ты на него полюбовалась.

— А он был ребенок, совсем еще мальчик.

— Ах, мальчик, ничего себе мальчик. Ладно, черт с ним, оставим. Хотя почему, собственно. Ничего не оставим. Скажу прямо. Конец у этого сукина сына был с оглоблю длинной.

— Знаете, мистер Кристиан. Вы только не подумайте, что мы всегда так живем. Говард просто решил блеснуть своей мужественностью. Для контраста. Потому что считает вас таким… Я не знаю, как это сказать.

— А ты скажи, Джин, скажи. Культурным. Ты этого слова никак не могла припомнить.

— Да, если угодно. Потому у нас и вино на столе. Сами мы вина никогда не пьем. А тут распустили хвост, что, впрочем, людям вообще свойственно.

— Душечка моя, Корнелиус родился в семье иммигрантов, я же тебе рассказывал. Но ему присуще нечто, чего в этом городе нет больше ни у кого. Там, где прежде лежала девственная земля и Божья природа являла свои чудеса, теперь нам на радость воздвиглись забегаловки, в которых тебе подадут гамбургер, заправочные станции, свалки и автомобильные кладбища. Куда ни глянь, повсюду стираются с лица земли остатки старинной изысканности. Может быть, последнее, в чем она еще сохраняется, это погребальное дело, не правда ли, Корнелиус.

— Да, пожалуй, вы правы.

— А вы знакомы с погребальным делом, мистер Кристиан.

— Оставь, Джин, это запретная тема. Ты вторгаешься в частную жизнь Корнелиуса, а она никого не касается. Все это мы с ним уже обсудили. Спроси его лучше про маму с папой.

— Я могу спросить вас о ваших маме и папе, мистер Кристиан.

— Да, разумеется. Спрашивайте.

— Кем они были.

— Никем. И оба умерли, когда я был совсем маленьким. По крайней мере, отца, я числил умершим, хоть и без особых на то оснований. Но думаю, сейчас это уже правда. Он считал себя чем-то вроде актера. Носил гетры. Белые. Ходил с тростью. Клетчатая фуражка, бриджи. Умел отбивать чечетку. А дядя у меня был простым человеком, любил мою мать и владел собственным делом, строительным, он жил в Рокавэе и, как я понимаю, мы с младшим братом многим ему обязаны.

— Как романтично, мистер Кристиан. Вы только не подумайте, будто я сужу свысока, но то что вы рассказываете, прекрасно.

— Мама стирала, шила и наверное стерла себе пальцы до кости. Когда дядя забрал меня с братом из бедного района, в котором мы жили, и отправил в места, где обитали люди более обеспеченные, я оказался парией. И пока я рос, наделенный никем не замечаемой душевной красотой, богатые девушки, принадлежавшие к более высоким слоям общества, смотрели на меня, как на пустое место.

— Послушай, Джин, послушай, что он рассказывает. Вот в такой стране мы живем. Черт побери, пора, наконец, тем из нас, кого одолевают сомнения, встать во весь рост и заставить с собой считаться.

— Сядь, Говард. Мистер Кристиан просто шутит.

— Какого дьявола, встал и буду стоять. А шутить с собой я никому не позволю. Тост. За Корнелиуса. Оп-ля.

— Говард, ты весь стол залил своей дурацкой липучей жижей.

— О, мы его вытрем, вытрем. Сейчас, налью снова. Что-то маловато осталось. Придется сбегать на этот винокуренный заводик. Далеко ты, милый дом. Где резвятся антилопы. Воют гнусные койоты. И рекою в половодье разливается предместье. Я поэт. Мог бы также быть лосем. Во всяком случае, мой отец принадлежал к ордену верных лосей. Итак, тост. За Корнелиуса. Триумфально возросшего в Бруклине и Бронксе с таким роскошным выговором. Добро пожаловать в мой дом. Вы как-то сказали. Или написали на листке вашего блокнотика. Что не все здесь так уж прекрасно. Именно так вы и написали, Корнелиус. Теперь позвольте я вам скажу. Чего еще желать человеку от жизни. Когда детишки его уже лежат, укрытые, в уютной постели.

— Это ты так думаешь, Говард.

— Не перебивай, Джин. А ведь эти детишки подрастут и станут куда умнее отца. Будут учиться в лучших университетах. У меня красавица-жена. Джин хоть в кино снимай. Ну, правда, у Гектора, который живет через улицу. Ладно, фактам нужно смотреть в лицо, у его жены сногсшибательная фигура. Но до Джин и ей далеко. Встань, Джин.

— Лучше ты сядь.

— Я сказал, встань. Пусть Корнелиус посмотрит. Самая красивая женщина в этих местах. Да, вот именно, во всем этом поганом предместье, я знаю, о чем говорю. У мужиков на каждом пикнике слюни вожжой висят.

— Я останусь сидеть, где сижу, а ты бы, Говард, все же так не усердствовал. Мне не хочется рассказывать тебе, что с тобой будет завтра. В этом самом предместье. Как ты будешь стонать и обвинять меня в том, что я тебя не остановила. Вот я и говорю тебе прямо сейчас, остановись.

— Джин права. Завтра мне будет худо, но, видит бог, сегодня я счастлив. Вот вы сидите передо мной, порожденный людьми, которых привезли сюда на судне, словно скотину. Вы же выросли и стали привилегированным человеком. Как если бы были родом из почтенной семьи. И я спрашиваю, почему вы подводите свою страну. Почему. После того, как ваши отец и мать начали здесь жизнь заново. Вы сбежали в Европу. К пожирателям лотоса. Ладно, хорошо, им там здорово досталось. Едва уцелели. Но именно в нашей стране при всех ее недостатках творится история. Именно здесь предстоит прорваться огромному гнойнику. Здесь, в столице мира, человечество создает для себя нечто новое. Да-да, Кристиан, усмехайтесь, сколько вам будет угодно. И часть задач, над которыми оно бьется, решается в Мозговом центре империи Мотта. А вы предаете свою столицу. Вы грязный предатель. Вот кто вы такой, Корнелиус. С этим вашим поддельным акцентом и отстраненностью. Почему вы ведете себя не так, как следует американцу, как ведут себя все остальные. Можно подумать, что вы чересчур хороши для нас. А вы даже в университете не доучились. Вы вообще-то, дружок, когда-нибудь служили своей стране. Где вы были, когда мы палили из всех орудий, искореняя желтого недруга.