Будни и праздники - Николай Бондаренко

Он принялся было ухаживать за Шурой, провожал ее домой и однажды даже зашел к ней. Но все тогда же и прекратилось: Шура расплакалась и сказала, что он ее за человека не считает, а так, за вещь какую-то.

Загулял Назырбай, но тоже неудачно. То к одной компании приткнется, то к другой. Подолгу не задерживался в них, поскольку уже на второй или третий вечер ему намекали, чтобы шел он куда подальше. Дело в том, что сам Назырбай выпивал не больше двух рюмок: не любил он мерзкого пьяного состояния! А поить других не собирался, это он прямо говорил компании, когда ему предлагали раскошелиться. Вот и отделывались от него, молчаливого, трезвого. Но он упорно искал, к кому бы еще присоединиться, потому что на людях все же было не так тоскливо.

Потускнела неизвестно отчего главная его цель — заработать на «Жигули». Деньги не приносили прежнего удовлетворения, хоть бросай все и уезжай. Угнетало и то, что, как выяснилось, быстро скопить денег было невозможно, так как приходилось и на себя тратиться, и в Наманган высылать. Надо бы семью в Алангу привезти. Но как решиться на такое? При жене и детях на Турсынгуль и не глянешь… Худо было Назырбаю.

Он сумел взять себя в руки лишь в то воскресное утро, когда к нему пришла Турсынгуль. Села за стол, решительно отодвинула от себя давно немытую посуду и мутные бутылки из-под кефира и положила на освободившееся место лист бумаги, взятый из сумочки. Назырбай молча следил за ней, горбясь на неприбранной кровати.

— Принесла тебе ордер, — довольно сказала Турсынгуль.

Накануне Назырбай вернулся домой поздно, не выспался и, должно быть, поэтому не мог сообразить, о чем идет речь. Еще сонными пальцами стянул на груди расстегнутую рубашку, встал и вышел.

Вернулся с мокрыми волосами, заметно посвежевший.

— Что, говоришь, принесла?

— Ордер на квартиру! Дали из старых фондов, но вполне приличную, на две комнаты.

Опять что-то не склеивалось. То ли память подводила спросонок, то ли еще что, но Назырбаю решительно не припоминалось, когда это он подавал в постройком заявление насчет квартиры. И в ожидании того, что Турсынгуль отчитает его за тупость, он заранее раздражатся. Резко спросил:

— Откуда взялся ордер?

Турсынгуль ответила бодро:

— Бригада попросила в тресте. Теперь ты сможешь привезти семью!

Назырбай взял бумагу, собрался прочесть, что там написано, но буквы внезапно стали расплываться. Как всегда при Турсынгуль, воля куда-то исчезла, будто ее и не было, и он с испугом почувствовал, что сейчас заговорит о том, о чем говорить пока нельзя. Угрюмо мотнул головой, отодвинул ордер от себя.

— Я не просил, не надо.

— С семьей лучше жить…

— Откуда ты знаешь, что для меня лучше? — Он поднял на нее глаза. — Я без тебя не могу, Турсынгуль. Дышать, ходить не могу… Прямо несчастье.

Он мог бы сказать многое. Но не сказал, потому что Турсынгуль вела себя так, словно слышала такие признания по десятку в день. Ни растерянности, ни смущения. Одна печаль в глазах.

— Не стоит об этом, притом ты выпивший… Как на тебя посмотрю, своего вспоминаю.

— Да не пил я!

— Зеркало дать?..

Назырбай знал, сколько пришлось ей пережить из-за бывшего мужа. В первый же месяц Шура рассказала ему, как привез один жену из Каракалпакии, воспитанную в доброй рабочей семье. Прибыв в геологическую партию, познакомился стервец с дочкой бурильщика, редкого умельца, и со скуки женился. А когда перевелся в Алангу, на промыслы, то затосковал: здесь, видите ли, современные женщины, а у него жена-простушка и неумеха, и вообще самая что ни на есть отсталая. С тоски якобы и пошел-поехал ей изменять. А заикнулась Турсынгуль насчет работы, так и тычки начал отпускать. Нечего, говорит, на людях показываться, меня позорить.

Но Турсынгуль все-таки и работать пошла, и курсы кончила, и от бригадирства не отказалась, когда предложили как передовому человеку. Правда, терпела мужнины колотушки и только плакала втихомолку. Видно, любила, раз никому не жаловалась. Ну, а потом бабье долготерпение иссякло. Взяла она как-то сковородку и огрела подлеца. Говорят, он двух зубов потом недосчитался. И ужасно обиделся! Как, мол, так, где это видано? И за нож хватался, и судом грозился, однако ничего у него не вышло. Мужчины из бригады прижали его в укромном местечке и все подробно объяснили. И исчез он, мордастенький, из Аланги, будто испарился.

Все это, рассказанное Шурой, разом промелькнуло в памяти Назырбая и ушло куда-то, оттесненное глупой надеждой. Он в спешке произнес:

— Я ни грамма не выпил, просто не выспался… Давай завтра поговорим?

— Нет, Назырбай, ни к чему.

— Ну, хорошо, — тотчас согласился он. — Но ордер пока возьми. Спасибо, конечно, однако семья еще там поживет, есть причины…

— А я так старалась, доказывала в тресте, — скупо усмехнулась Турсынгуль. — Ладно, перепишем на дядю Костю с женой, хватит им ютиться в одной комнате.

Потянулись тягучие дни, и недели, и месяцы, когда Назырбай только и делал, что ловил ее взгляды и старался быть хорошим. Он уж и в компании не лез, и на работе считался лучшим, да не менялась к нему Турсынгуль.

В последнее время ко всем его заботам прибавились непривычные письма из Намангана. По ним чувствовалось, что Миясар знает о делах бригады. Ей кто-то писал о них, об Аланге. Неужели Турсынгуль? Добивается, чтобы его семья все-таки переехала сюда, вот и влияет на Миясар…

Неуютно было Назырбаю стоять, затаившись, на крыльце. Да и холодно стало. Он неслышно открыл дверь.

Тем временем Николай все объяснял Турсынгуль, что самое главное в жизни — это свобода и чтобы тобою никто не помыкал, тогда на душе — сплошное удовольствие.

— И глаза шире распахиваются, и уши — торчком, и ноздри дрожат, как у коня! — разошелся он, потрясая сжатым кулаком. — Все воспринимаешь с радостью… Вот травой пахнет, улавливаешь?

— Да-да, — удивленно улыбнулась Турсынгуль.

В воздухе и вправду плавал едва уловимый аромат зелени. Где-то в низинах, у подножий барханов, в самых прогреваемых местах уже брызнуло мартовское разнотравье и высыпали первые крохотные маки. Скоро вся пустыня станет дымчато-зеленой, улыбчивой, доброй. Даже саксаульные стволы-загогулины прикроют свою белесую наготу метелками мелкой листвы, вспомнив, что и они — живые. А небо с самого утра будет необыкновенно синим, и пойдут по нему облака.

Забывшись, Турсынгуль потрогала карманы куртки Николая, как собственной телогрейки.

— Чего ищешь?

— Ой, извини… Ты не куришь?

Николай хлопнул себя по бокам в изумлении:

— Ну и женщины! Мужики завязывают с куревом, а они…

— Пожалуйста, никому не говори, я — потихоньку.

— Ничего, отучу я тебя от зелья, — уверенно пообещал он. — Сам я крепко смолил, но подошла минута — и бросил. Не желаю зависеть от какой-то вонючей травки.

— Счастливый. А я вот курю, и терплю, когда приказывают и кричат… — Она вздохнула с укором самой себе. — Завидно, правда.

Почти беззвучно рассмеялся Николай. Смех был мягким, ласковым.

— Светлая ты, бригадирша!..

— Да и ты как будто не темный.

Она почувствовала, как Николай прикоснулся к куртке на уровне талии. Это было настолько неожиданно, что Турсынгуль ошеломленно замолчала. Приготовилась веско сказать, чтоб он немедленно убрал руки, но ладони вдруг скользнули вниз, по бедрам, и она резко оттолкнула от себя парня.

Высокая фигура Николая куда-то исчезла, словно растаяла в темноте. Не сразу разглядела Турсынгуль, что он сидит на земле, откинувшись на заведенные за спину руки. Не веря, что у нее хватило сил сбить его с ног, присела на корточки.

— Ты чего?

— Здесь бугор какой-то!..

Никак не удавалось Турсынгуль предугадать, как он поступит в следующую минуту: отерев пальцы о брюки, Николай легонько погладил ее по щеке, будто не он, а она упала, споткнувшись о невидимую кочку.

— Перепугалась?

— Ты руки не распускай, рассержусь.

— Несправедливо, начальник! Я искал, где карман, там платок у меня, сама проверь.

— Ах, плато-ок! — вставая, протянула она. Поплотнее запахнула на себе куртку. — Тогда ищи дальше.

Он вскочил на ноги, взял было Турсынгуль за плечи, но тут же отпустил:

— Ну нет, еще врежешь, не дай бог!..

Турсынгуль молча потянула его за рукав, заставила повернуться к себе спиной и размашисто, почти ударяя, отряхнула рубашку.

— Ниже сам почистишь.

Он вытянулся в струнку, переводя все в шутку, чтобы не обнаружить перед Турсынгуль неведомо отчего возникшую робость.

— Слушаюсь, начальник!..

На улицу вышел Сергей, за ним — остальные гости, и оказалось, что все уж почаевничали и собрались расходиться.

Когда прощались, Турсынгуль с шутливой торжественностью вручила ему куртку и как бы невзначай задержала пальцы на его локте. От этой мимолетной ласки Николай встрепенулся, но, выдерживая взятый прежде тон, бойко выпалил: