Сердце бройлера - Виорэль Михайлович Ломов

Профессор засмеялся.

– А вас полонить и насиловать, – не удержался Сергей.

Яна вжалась в угол.

– Ну, зачем вы так, Сережа? Он шутит. Он у нас большой шутник.

– Извините, – сказал Сергей, взяв девушку за руку. – Сорвалось.

– Как то самое источенное из вас слово? И вы получили сразу же наслаждение? – воскликнула Яна.

Профессор задумчиво посмотрел на девушку.

– Типичный женский вопрос, – сказал он. – Из вас выйдет замечательный журналист. Женщина-журналист. Дотошный, остроумный, въедливый до чертиков! Умница. Поступайте на журналистику. Я вам помогу, – он похлопал девушку по руке. – Помогу-помогу. Это в моих силах. Женщина как раз и является тем благословенным Востоком рода человеческого, к которому он должен весь устремиться.

– То-то сейчас столько всяких бисексуалов, трансвеститов и прочего маразма, – сказал Сергей.

– Это другое. Это флуктуации. Отсевки, шум. Женщина все вбирает в себя. Это Харибда человечества. В ней высшая мудрость и сокровенная власть. Ибо изливаясь, она не истощается, ибо извергая, она не становится извергом. Женщина – луна, при свете которой все бродит, зреет, вынашивается и живет. Недаром на Востоке женщина связана именно с луной и весь восточный мир живет именно в подлунном мире… Что-то я, братцы, устал. Пойду-ка в ресторан, перекушу. Не желаете? Ну, да вам лучше поболтать без меня, старика. Надоел я вам своими сентенциями. Да и истощился, чувствую. Пойду, подпитаю мысль бифштексом. С кровью.

– Мои мысли в его присутствии как в каком-то магнитном поле, – сказал Сергей, когда профессор ушел, заботливо закрыв дверь. Он вдруг вспомнил грудь Глафиры, их близость, свое вневременное забытье…

– А в моем? – спросила вдруг Яна, протянув руку за его спиной и поворачивая стопор на двери. Ее дыхание защекотало Сергею затылок. Он развернулся к ней, увидел в прорези халатика грудь и обнял ее…

Когда Сергей пришел в себя, он с удивлением увидел, что за окном уже начало темнеть.

– Я что, спал?

– Да, соснули немного, – раздался из-за двери голос профессора. Он заглянул в купе. – А мы тут с Яной о чем только не переговорили, пока вы спали. Жаль, без вас. Интересная была беседа.

– О чем? – потянулся Сергей и вдруг вспомнил, как он с девушкой только что забыл обо всех словах на свете, будто их и не было вовсе в природе, этих слов.

– Об одиночестве. Яна тут много наговорила о том, что всю жизнь была одинока и никто ее не понимал. Ни родители, ни учителя, ни сверстники.

– И что?

– А я разубедил ее… Пытался разубедить, во всяком случае, что она глубоко не права, когда судит об одиночестве из глубины самой себя. Об одиночестве можно судить только с какой-то вершины, приподнявшись над собственным эгоизмом.

– Где все не источаемо и неизреченно? – спросил Сергей.

– Нет, вы мне положительно нравитесь. Как, Яна?

– Мне тоже, – сказала та.

***

Когда поезд подошел к Нежинску, профессор Никольский куда-то исчез. Словно его и не было. Только визитка осталась… Яну кто-то встречал. Она помахала Сергею рукой. Ему вдруг показалось, что у нее, как у бога Шивы с Востока, четыре руки и глаз во лбу, которым она прожгла Сергея насквозь.

12. Служение человечеству

Много лет Суэтин наивно полагал, что главное в жизни это подвижничество и служение человечеству. Собственно, этому научила его своим примером мать. Сам он не провозглашал этих лозунгов, но верил тем людям, кто озвучивал его мысли. Суэтину как-то даже не приходило в голову, что лучше всех озвучивают чужие мысли дикторы и попугаи. Но когда к сорока годам он увидел, что его сверстники-бездари заняли посты, а самые глупые из них стали вдруг изрекать непогрешимые истины, он понял, что опоздал на жизнь.

Служение человечеству после защиты диссертации обернулось должностью начальника лаборатории и повышением месячного оклада, статьями и докладами, насыщенными цифирями и картинками, непременным участием во всех заседаниях и попойках, членством во всех комиссиях, и не требовало (в отличие от всего предыдущего периода) ни искр прометеева огня, ни бессонных ночей, ни подвижничества. Служение не вызывало больше срывов в психике или сбоев в здоровье, а напоминало то ли лишайник, то ли въедливую живучую плесень, состоявшую из приставок «квази» и «псевдо». Непонятно кто убрал натянутые струны ежеминутной любознательности, а вместе с ними и музыку небесных сфер. Мысль уже не взлетала в запредельные выси, а хлопала крыльями над головой и ладошками на всевозможных симпозиумах и конференциях, позвякивала стеклянными бочками фужеров и рюмок, шуршала новенькими грошовыми купюрами за сданный этап научно-технической «Владимирки» или очередное «изобредение» ума. Нет, это был не пресловутый уровень или порог компетентности, это был просто другой образ жизни, который надо было соблюдать, чтобы так жить дальше. Отказаться же в сорок лет от карьеры и сопутствующих ей знаков внимания судьбы не так и просто, как кажется со стороны состоятельных критиков. От чего-то отказываться можно в юности, а в зрелом возрасте за это надо хвататься, пока еще есть силы это удержать.

Да, прошло уже десять лет, не меньше, подумал Суэтин. Он вспомнил вдруг о том времени и понял, что все последующее было лишь повтором тех дней.

***

Тогда на очередную конференцию съехалось полстраны. Одних только приглашенных ученых из Москвы и ряда других научных центров было сто пятьдесят человек да еще десятка два директоров и главных инженеров основных предприятий отрасли и представителей научно-технического управления и Госстандарта. На пленарном заседании присутствовали также в роли научных генералов первый секретарь горкома и секретарь райкома. Возглавлял президиум конференции начальник главка Барабанов. Это был крупный и твердый мужчина, любящий во всем, что касалось других, менее крупных и менее способных к администрированию, исполнительность и точность, но и достаточно мягкий, чтобы не говорить им всем без разбора «ты», во всяком случае на пленарном заседании. Барабанова второй день мучила изжога и он постоянно подливал себе содовой, то и дело выходя на время из президиума.

Суэтин на четверть часа задумался и перестал следить за ходом конференции. Он пребывал как бы вне себя и вне своих должностных обязанностей. Ему показалось весьма любопытным то обстоятельство, что все, кто сидел в зале, с радостью воспринимали критику в свой адрес. Они словно специально собрались сюда, чтобы выслушать в отношении себя как можно более жестких и нерадостных слов, радостно подставляя помоям грудь и голову. Странно, что диких лошадей разума всю жизнь объезжают люди, не имеющие понятия о лошадях. Впрочем, тут собрались исключительно ослы и пони. Да еще мулы, много мулов, способных только к тяжелой