Пламя грядущего - Джей Уильямс

– Что такое люцемюрие?

– Я не говорил люцемюрие. Я сказал лицемрерие. Маленьких детей пинают, избивают… И убийства, и прелюбодеяние, и ложь, и обжорство, и все прочее. Таковы люди. Не слишком-то хороши, верно? И вы верите в Бога тоже, да? Очень хорошо, оглянитесь вокруг. Вы видите его деяния? Доброту? Любовь? Смирение? Милосердие? Так как, сэр Дени Барб? Если кто-то подает слепому нищему пенни, он делает это, ибо рад, что он сам зрячий, а не потому, что ему жаль бедного нищего. Покорность? Только в отношении того, у кого длиннее меч, а он, в свою очередь, покоряется тому, у кого меч еще длиннее. Любовь? Не смешите меня. Вы любите меня? Неужели я ваш брат, дружище, мой старый приятель? – Он повис у Дени на шее и поцеловал его в щеку. – Конечно, вы не похожи на других, – признал он. – Вы настоящий сукин сын, и я люблю вас. Я не имею в виду, что вы сукин сын, сэр. Я имею в виду, что вы настоящий. Вы не такой, как некоторые из этих благородных рыцарей, которые избивают бедного человека и плюют на него. Они никого не любят. Но вы любите. Я вижу это, ибо вы очень любите своего друга Артура и меня вы тоже любите. Я это знаю.

Дени высвободился и подался на пару шагов назад. Обнаружив, что все еще держит бурдюк, он снова выпил, причем изрядно.

Гираут покачивался из стороны в сторону, с трудом поддерживая равновесие. Его лицо было скрыто тенью, но гаснущий отсвет костров высвечивал его выступающий подбородок и острые скулы, отражаясь в одном глазу. Казалось, что он вырос и навис над Дени устрашающей громадой. Он смеялся шепотом, издавая свистящий, приглушенный звук, от которого волосы поднимались дыбом.

– Теперь вы знаете, – сказал он. – Знаете чертовски хорошо. Знаете, кто правит миром. Именно это обычно говаривала моя добрая старая матушка, когда выбивала из меня ад. Люди, у которых было детство, могут верить в Бога. Но меня ребенком продали менестрелю – за два денье. И большего я не стою, мой дружочек. Не всякий знает совершенно точно, сколько он стоит. Дай мне вина. – Он подошел поближе и выхватил бурдюк из рук Дени. – Знаете, кто меня продал? Моя дорогая матушка, вот кто, – сказал он. – Ничего иного я и представить не мог. Я очень удивился, когда понял, что не все матери так поступают со своими детьми.

– Послушай… Гираут… – запинаясь, пробормотал Дени. – Меня тоже отослали из дома, когда я был ребенком. Меня тоже продали. Неужели ты думаешь, что ты единственный?

Гираут покачал головой, словно не слышал.

– Я был чертовски сильно удивлен. Единственный человек, который желал мне добра, был тот, кто учил меня: «Кради, малыш. Ты делаешь работу дьявола. Мир принадлежит дьяволу, он создал его, он истинный бог[165]. Единственный способ надуть его – это умереть». Но у меня не хватило мужества умереть. Я хотел остаться в этом поганом, вонючем, грязном мире. Однако его убили. Ему переломали кости железными прутами, проделали в нем дыры и положили туда горячие угли, вытянули из него кишки и намотали их на раскаленное докрасна колесо, а он только улыбался им, пока не умер. Он долго умирал. И все время они читали над ним молитвы. Эти мягкие, святые, добрые, благородные, любящие христиане молились за него. Но поверьте мне, я видел их глаза и их жестокие, грязные, тонкогубые рты. Им это нравилось. Им это нравилось!

Его голос задрожал и смолк. Он вскинул бурдюк. Вино не попало в рот, и последние капли забрызгали его грудь. Он уронил бурдюк и глухо сказал:

– И тогда я понял. Я понял, что все они дьяволы. Он был прав. Я понял, где нахожусь. Но я накрепко увяз здесь. И вы тоже. Вы тоже, сэр, пока не наступит день, когда вы умрете. Если вы такой же большой трус, как и я.

Дени схватил его. Кожа его куртки была жирной и скользкой и выскальзывала из рук, точно змея. Гираут съежился, уменьшившись буквально на глазах. Казалось, еще мгновение, и он совсем исчезнет, просочившись у Дени сквозь пальцы.

– Не бейте меня, – прошептал он.

– Бить тебя? – воскликнул Дени. – Ах ты, ублюдок, я тебе глотку перережу. Это освободит тебя. Это поможет тебе убежать из этого проклятого мира, если тебе так хочется.

Он отпустил Гираута и стал нащупывать кинжал у себя на поясе. Гираут тяжело повалился на землю, застыв неподвижно, точно бесформенная куча тряпья, и захрапел.

Кинжала, не было: Дени разоружился, прежде чем лечь спать. Он взглянул на небо, и звезды кружились и раскачивались у него над головой. Он услышал смех. Оказалось, что он ползет, а не идет по направлению к палатке, и это его рассмешило. Он добрался до грубого одеяла, служившего ему постелью, улегся на него, все еще посмеиваясь, и устало провалился в забытье.

Дени был не единственным в лагере, кто проснулся с ужасной головной болью. Теперь это была обитель стонов. Если бы сарацины вдруг решили напасть, осада Акры кончилась бы в одно мгновение. Даже предводители войска отпраздновали прибытие слишком весело. Ричарду дневной свет показался невыносимо ярким. Только король Филипп, чопорный и замкнутый, пил весьма умеренно. Те, кто недолюбливал его, говорили, что его склонность к экономии заставляла его подсчитывать цену каждого кубка, даже если кто-то другой угощал его вином. Он явился в шатер Ричарда, плотно поджав губы, и начал брюзжать. Суть его претензий состояла в том, что Ричард вновь повел себя вызывающе. Филипп намеревался предложить по три золотых безанта в неделю любому рыцарю, который согласится поступить к нему на службу. Ричард же, узнав об этом, отдал приказ гофмейстеру предлагать по четыре безанта, и об этом во всеуслышанье прокричали по всему лагерю тотчас после объявления Филиппа.

Этот поступок, без сомнения, не был обычной причудой. Филипп понимал, что Ричард намерен добиться признания его главнокомандующим армии. Филипп возмущенно заявил, что подобная попытка перебить цену выглядит особенно неприличной, ведь Ричард является его вассалом. Ричард, осторожно потирая виски указательными пальцами, высказал пожелание, что королю Франции надлежит больше беспокоиться о своей чести и что в конце концов три безанта в неделю – это гораздо меньше, чем рента, которую получают рыцари в заморских землях со своих владений. Филипп волновался и наконец, пытаясь перехватить инициативу, стал требовать, чтобы совместными силами англичан и французов в тот же день был предпринят штурм Акры. Терпение Ричарда лопнуло. Он бросился ничком на кровать и ответил, что он даже не плюнет в сторону крепостной стены, пока не произведет разведку, не поставит осадные машины и не излечится от головной боли. Так закончился первый поединок.

Второй был коротким и состоял из одного точного удара в спину, нанесенного Ричардом. Граф Анри Шампанский[166], один из наиболее могущественных аристократов, провел зиму под стенами Акры и, следуя традициям своего отца, известного как Анри Щедрый, широко раздавал свои запасы голодающим воинам. Теперь он явился к Филиппу, приходившемуся ему дядей, и попросил взаймы. Филипп предложил 100 000 фунтов парижских денег, но потребовал графство Шампань в качестве залога. Тогда Анри отправился к другому дяде, Ричарду. Ричард искренне ответил, что никогда не дает взаймы. Вместо этого он подарил Анри четыре тысячи бушелей пшеницы, четыре тысячи кусков копченой свинины и четыре тысячи анжуйских фунтов. В течение нескольких дней король Филипп утратил свое лицо и друзей, поскольку почти все рыцари, которые имели право выбора – как, впрочем, и некоторое число тех, кто такого права не имел, – поступили на службу к Ричарду.

Филипп платил той же монетой: он настаивал на немедленном штурме города, пытаясь создать видимость, что Ричард медлит исполнить свой долг. Его войско высадилось на берег восьмого июня. Прошло пять дней, и ничего не было сделано, за исключением того, что деревянный форт Ричарда «Разгром Грека» был выгружен с галер и установлен на расстоянии выстрела из лука напротив одной из башен. Французский король, со своей стороны, непрестанно обстреливал стену из орудий ближнего действия и огромной баллисты, прозванной «Скверным соседом», которая метала камни весом более пятисот фунтов[167].

У Ричарда было две причины для бездействия. Встречные ветра до сих пор задерживали в Тире его флот, на котором находились большая часть его рыцарей и все тяжелые осадные машины. А сам он заболел цингой, осложненной приступом возвратной малярии. Ревнивому Филиппу показалось, будто наступило самое подходящее время, чтобы утвердить свое собственное главенство. Он приказал идти на приступ, а Ричард промолчал, стиснув шатавшиеся на деснах зубы, так как был слишком болен, чтобы спорить и возражать.

Итак, четырнадцатого утром войско французов вооружилось. Отслужили мессу, и все в один голос с воодушевлением пропели Veni, Creator Spiritus[168]. Потом французы двинулись вперед, к крепостным стенам. Воины Ричарда, не получив определенных приказов от короля, остались в своих палатках или спустились вниз посмотреть на битву.