Воспоминания - Андрей Достоевский

Я попросил, чтобы он вызвал на минутку к себе брата Николая, чтобы я мог повидаться с ним. Добрый братишка вскоре появился со слезами на глазах. Я поговорил с ним несколько минут и сказал, что в первый же его приход ко мне я расскажу ему все подробно; а теперь я расстался с ним. Бердяев советовал мне в тот же день пойти к директору училища генералу Притвицу, сообщив мне, что тот принимал во мне живейшее участие, когда узнал, что я арестован; при этом Бердяев добавил, что, вероятно, Притвиц, являясь на следующий день, то есть в субботу 7 мая к графу Клейнмихелю, найдет нужным доложить ему о моем освобождении.

Распрощавшись с Бердяевым, я просил его, чтобы по праздникам ко мне по-прежнему отпускали в отпуск брата Николая. От Бердяева я прямо, не заходя домой, прошел к генералу Притвицу, который жил недалеко, на том же Обуховском проспекте. Притвиц меня встретил словами: «Ну, так я и знал, что вы скоро будете освобождены». Я рассказал и ему все подробности своего ареста и вызывал своим рассказом не раз слезы на его добром старческом лице! Он сказал мне, что завтра же доложит о моем освобождении графу Клейнмихелю.

На другой день после своего освобождения я волей-неволей должен был идти в III Отделение. Дело в том, что комната Авилова была все еще опечатана, а равно и его платье; и потому нужно было похлопотать о снятии печатей с комнаты. — И вот в субботу 7 мая, ровно через две недели после моего ареста, я отправился в III Отделение. Там, после долгих расспросов, мне, наконец, указали, к кому и куда обратиться. На мое заявление мне сейчас же передали ключ от комнаты, сказав, что вслед за мной придет и поручик, налагавший печати, чтобы снять их. В ушке ключа оказалась прикрепленною записка, при которой был представлен этот ключ в III Отделение. Эта записка какими-то судьбами сохранилась в моих бумагах и теперь; вот содержание ее:

«Запечатана мною квартира сотника войска Донского Авилова по причине той, что господин Авилов занимает совместно с господином Достоевским квартиру, от которой я ключ имею честь доставить. 23 апреля 1849 года. Поручик Канавко».

Вслед почти за моим возвращением явился к нам на квартиру жандармский поручик Канавко и снял печати с опечатанной комнаты, и мы отперли ее принесенным мною ключом.

Дня три спустя, кажется, 9 мая, знаю только, что день был праздничный, ко мне явился жандарм; но жандарм не голубой, а зеленый, т. е. жандарм путей сообщения (тогда такие были) и принес мне записку, в коей было сказано, чтобы в этот день, в 6 часов вечера, я явился к графу Клейнмихелю. — Облекшись в мундир, я к 6 часам был уже во дворце графа. По предъявлении записки, меня ввели прямо в кабинет графа, большую комнату, изысканно омеблированную и устланную черными медвежьими шкурами в виде ковров. В кабинете еще не было графа; меня заставили здесь дожидаться, и я видел, как граф прохаживается по аллеям своего сада. Кого граф хотел обласкать, то тем говорил постоянно ты. Ровно в 6 часов он, бодрый и, казалось, веселый, вошел в кабинет:

— Здравствуй, Достоевский, очень рад, что в моем ведомстве не оказалось ни одного подлеца! Мне пишет высочайше утвержденная следственная комиссия, а равно и генерал Яков Иванович Ростовцев, что ты был арестован по ошибке и совершенно невиновен. Очень рад, очень рад… Меня просят также, чтобы это не повлияло на твою дальнейшую службу. Отнюдь нет! Будь спокоен. Теперь отдохни, а потом старайся служить хорошо, а главное, не сочиняй и не пиши ничего, кроме смет и строительных проектов. Прощай, будь уверен, я тебя не забуду!..

И, действительно, не забыл, как окажется впоследствии… Этим и закончился весь эпизод моего арестования. Немного отдохнув, согласно разрешению самого графа Клейнмихеля, я опять начал ходить в департамент проектов и смет, и жизнь моя потекла по-прежнему. Все сослуживцы и знакомые предвещали мне богатые и великие милости со стороны начальства; но, увы, все предположения эти, а равно и мои ожидания, хотя и скоро осуществились, но осуществились, как показало время, вовсе не в розовом для меня свете! Сослуживцы и добрые знакомые начали меня усиленно посещать, так что не было почти дня, чтобы кто-нибудь меня не проведал. Помню один очень смешной случай, происшедший у меня на квартире в начале лета.

Как-то пришел ко мне в гости мой товарищ архитектор Петр Васильевич Васильев. Это был юморист и очень веселый тогда молодой человек. Уселись мы с ним в нашей общей маленькой гостиной около открытого окна, разговаривая очень мирно о чем-то, вовсе не интересном. Вдруг слышу Васильев очень громко восклицает: «А государь-то император», и опять начал свою прерванную речь о чем-то, как выше сказано, не интересном. Немного погодя, Васильев опять, как говорится, ни к селу ни к городу воскликнул: «Да ведь наследник-то цесаревич уже не маленький». Я просто диву дался и думал, не спятил ли мой собеседник с ума; но тот, подмигивая мне глазом, сказал:

— Разве ты не видишь (квартира была, как я неоднократно упоминал, в нижнем этаже) — вон, смотри, жандарм ходит; вот погоди, я его проманежу!

И, действительно, проманежил, заставив его раз 5–6 пройти мимо окна, причем каждый раз Васильев что-нибудь громко восклицал о царской фамилии.

… Да, тогда было время доносов и усиленной деятельности голубых мундиров!

Время текло своим чередом, я несколько раз бывал у своей невестки Эмилии Федоровны и, сколь можно было, утешал ее; но, впрочем, и она имела о своем муже, то есть о брате Михаиле Михайловиче благоприятные известия. Многие высокопоставленные лица принимали в нем участие и старались, сколь возможно, облегчить его судьбу. — Наконец, и его дело окончилось весьма для него благоприятно: около конца июня месяца и даже несколько ранее он был выпущен из каземата, по неимению улик и доказательств каких-либо преступных действий с его стороны. Свидание его с семейством и женою было истинно умилительно.

Как выше я упомянул, многие высокопоставленные лица оказывали ему свое участие; они-то после выпуска его из каземата выхлопотали ему казенное вспомоществование. За те шесть недель, которые он провел в каземате, лишенный способов зарабатывать себе деньги, ему выдано было вспомоществование до 200 рублей серебром, что очень поддержали его.

Не помню, чтобы в это время я что-либо писал в Москву, как о своем арестовании, так и об аресте братьев, по крайней мере в сохранившихся у меня письмах от сестер и их мужей нет никаких намеков про это обстоятельство. Я вообще так был напуган своим арестом, что боялся всего и, вероятно, боялся писать об этом москвичам.

В начале июля до меня начали доходить слухи из штаба путей сообщения, что мне скоро последует новое и притом очень хорошее назначение, и я опять впал в тревожное состояние неизвестности. А в середине августа призывает меня опять к себе главнокомандующий пут. сообщения граф Клейнмихель. Одевшись в мундир, являюсь к нему. Он встречает меня очень приветливо, говорит мне кучу любезностей, называет меня «мой любезный друг», что считалось проявлением самой высокой любезности к подчиненному в тогдашнее время, и в конце концов объявляет, что военный министр просил его назначить в г. Елисаветград опытного архитектора на место открывшейся там вакансии городового архитектора; что он, граф Клейнмихель, вспомнил обо мне, и ввиду того, что я вышел первым из строительного училища, назначает меня в Елисаветград городовым архитектором. При этом присовокупил, что место это отличное и что мне будет служить там очень хорошо, но что ежели, сверх ожидания, мне там будет худо, то одной моей к нему строчки об этом будет достаточно, чтобы он перевел меня опять в свое ведомство. В сущности же, он был уверен в совершенно противном, но, вспомнив, что в его ведомстве есть архитектор, носящий опальную фамилию, возжелал избавиться от нее и вышвырнуть меня из своего ведомства. Но в то время я, ничего не подозревая и обольщенный милостивыми словами и любезным приемом, только кланялся и благодарил благодетеля.