Разные оттенки смерти - Луиза Пенни

Дверь открытого общества медленно закрылась. Щелкнул замок.

Но в тихом помещении оперативного штаба, в осторожном свете забрезжившего утра старший инспектор Гамаш проник за выставленное напоказ широкой публике лицо Квебека. За выставленное напоказ лицо главного судьи. Туда, где хранились тайны. Или хотя бы конфиденциальная информация. Файлы, рассказывающие о частной жизни публичных людей.

Там он нашел сведения о пьянстве Тьерри Пино, о его неадекватном временами поведении, о его распрях с другими судьями. А потом пробел. Трехмесячный отпуск.

И возвращение.

В этих файлах было также зафиксировано, что в течение последних двух лет Тьерри Пино систематически пересматривал все вынесенные им приговоры. И по меньшей мере один из приговоров был официально пересмотрен и отменен.

Было и еще одно дело. Не Верховного суда, а дело, в котором он участвовал прежде не в качестве судьи. Дело, к которому главный судья возвращался снова, и снова, и снова. Совершенно ясное дело о ребенке, сбитом машиной, за рулем которой сидел пьяный водитель.

Но никаких подробностей Гамаш не нашел. Файл был заблокирован, и даже Гамаш не мог его раскрыть.

Он откинулся на спинку стула и снял очки. Принялся ритмически постукивать ими по колену.

Агент Изабель Лакост спрашивала себя, умирал ли кто-нибудь от скуки, или же она будет первой.

Она теперь знала о жизни мира искусства Квебека больше, чем ей когда-либо хотелось узнать. Художники, кураторы, выставки. Критические статьи. Темы, теории, история.

Знаменитые квебекские художники вроде Риопелля, Лемье и Молинари. И еще целая куча имен, о которых она никогда не слышала и никогда больше не услышит. Художники, которых Лилиан Дайсон закритиковала до безвестности.

Лакост протерла глаза. С каждой новой рецензией ей приходилось напоминать себе, зачем она здесь находится. Ей приходилось восстанавливать перед мысленным взором тело Лилиан Дайсон, лежащее на мягкой зеленой траве в саду Питера и Клары. Тело женщины, которая теперь не состарится. Женщины, чья жизнь пресеклась там. В этом милом, мирном саду. Потому что кто-то эту жизнь забрал.

Впрочем, прочтя все эти убийственные рецензии, Лакост думала, что и сама готова взять в руки дубинку и назначить встречу с этой женщиной. Возникало ощущение грязи, словно кто-то вылил на нее бочку дерьма.

Но какой бы отвратительной ни была эта женщина, это не оправдывало ее убийства, и Лакост была полна решимости выяснить, кто это сделал. Чем больше она читала, тем сильнее проникалась убеждением, что кто-то прячется в этих рецензиях. В этом архивном морге. В микрофишах. Начало этого убийства было таким старым, что существовало только в этих пленках, которые она разглядывала через пыльный окуляр. Вышедшая из употребления технология, зафиксировавшая убийство. Или по меньшей мере его зарождение. Начало конца. Старое событие, которое до сих пор в чьем-то мозгу оставалось свежим и живым.

Нет, не свежим. Оно разложилось. Старая, разложившаяся, сгнившая плоть опадала с него.

И агент Лакост знала, что, если она будет смотреть достаточно долго и внимательно, убийца проявится.

В течение следующего часа, когда поднималось солнце и поднимались люди, старший инспектор Гамаш работал. Когда он устал, то снял очки, потер лицо руками, откинулся на спинку стула и принялся разглядывать листы бумаги, прикнопленные к стенам старого железнодорожного вокзала.

Листы бумаги с ответами на их вопросы, написанные жирным красным фломастером, подобно следам крови, ведущим к убийце.

Он смотрел и на фотографии. В особенности на две из них. На ту, что дали ему мистер и миссис Дайсон, – фотографию живой Лилиан. Улыбающейся.

И на фотографию, снятую на месте преступления. Фотографию мертвой Лилиан.

Он думал о двух Лилиан. Живой и мертвой. Но не только. О счастливой, непьющей Лилиан. Той, которую знала Сюзанна, если верить ее словам. Такой непохожей на ту ожесточенную женщину, какую знала Клара.

Меняются ли люди?

Старший инспектор Гамаш отодвинулся от компьютера. Время сбора информации прошло. Пора было соединять найденное.

Агент Изабель Лакост смотрела на экран. Читала и перечитывала. К этой рецензии даже фотография прилагалась. А это, как уже стала понимать Лакост, Лилиан Дайсон делала, если рецензии были особенно злобные. На фотографии она увидела очень молодого художника и Лилиан, которые стояли по сторонам картины. Художник улыбался. Сиял. Показывал на свою работу, как рыбак, хвастающийся уловом. Показывал как на нечто выдающееся.

А Лилиан?

Лакост повернула рукоятку, и изображение приблизилось.

Лилиан тоже улыбалась. Самодовольно. Приглашая читателя к шутке.

А рецензия?

Лакост прочла ее и почувствовала, как мурашки побежали у нее по коже. Она словно смотрела фильм с настоящим убийством. Словно видела чью-то смерть. Потому что в этом-то и состояла цель рецензии. Убить карьеру. Убить в человеке художника.

Агент Лакост ударила по клавише и услышала, как заурчал принтер, словно почувствовал неприятный вкус во рту и решил выплюнуть копии.

Глава двадцать пятая

– Жан Ги? – постучал в дверь Гамаш.

Ответа не последовало.

Немного подождав, он повернул ручку. Дверь была незаперта, и он вошел.

Бовуар лежал на медной кровати, закутавшись в одеяло. Он спал без задних ног. Даже слегка похрапывал.

Какое-то время Гамаш смотрел на него, потом заглянул в открытую дверь ванной. Не сводя глаз с Бовуара, прошел в ванную, быстро осмотрел столик под раковиной. На нем рядом с дезодорантом и зубной пастой лежал аптекарский пузырек.

Гамаш бросил взгляд в зеркало на спящего Бовуара и взял пузырек. Увидел на нем фамилию Бовуара и рецепт на пятнадцать таблеток оксикодона.

По предписанию Бовуар должен был принимать таблетку на ночь. Гамаш свинтил крышечку, высыпал таблетки на ладонь. Оставалось семь штук.

Но когда был выписан этот рецепт? Старший инспектор высыпал таблетки назад в пузырек, перевел взгляд на нижнюю часть предписания. Дата была написана очень мелкими цифрами. Гамаш вытащил из кармана очки, надел их, поднес к глазам пузырек.

Бовуар застонал.

Гамаш замер, уставившись в зеркало. Очень медленно опустил пузырек и снял очки.

Отражение Бовуара шевельнулось на кровати.

Гамаш вышел из ванной. Сделал один шаг, второй. Остановился в ногах кровати.

– Жан Ги?

Снова стоны, на сей раз четче, громче.

В комнату Бовуара задувал прохладный влажный ветерок, шевелил белые льняные занавески. Начался дождик, и старший инспектор услышал приглушенный стук капель по листьям и ощутил знакомый запах горящих поленьев из деревни.

Он закрыл окно и повернулся к кровати. Бовуар лежал, зарывшись в подушку.

Шел восьмой час, и только что позвонила агент Лакост. Она возвращалась в Три Сосны, уже съезжала с шоссе. Сообщила, что нашла кое-что в архиве.

Гамаш хотел, чтобы его инспектор принял участие в обсуждении, когда приедет Лакост.

Сам он вернулся в гостиницу, принял душ, помылся, переоделся.

– Жан Ги, – снова прошептал он, наклонив голову, чтобы лицо в лицо смотреть на Бовуара, у которого изо рта сочилась ниточка слюны.

Бовуар с трудом разомкнул тяжелые веки и посмотрел сквозь узкие щелочки на Гамаша, глуповато улыбаясь. Потом глаза открылись полностью, и улыбка сменилась изумлением. Бовуар отдернул голову подальше от головы шефа.

– Не беспокойся, – сказал Гамаш, выпрямляясь. – Ты был идеальным джентльменом.

Бовуару спросонья понадобилось несколько секунд, чтобы понять, о чем говорит шеф, после чего он прыснул со смеху.

– Шампанское я, по крайней мере, вам купил? – спросил он, протирая глаза.

– Ты сварил хороший кофе.

– Вчера? – спросил Бовуар, садясь в кровати. – Здесь?

– Нет, в оперативном штабе. – Гамаш посмотрел на него внимательным взглядом. – Помнишь?

Бовуар недоуменно покачал головой:

– Извините. Я еще не проснулся.

Он потер лицо, пытаясь вспомнить. Бовуар подтащил стул к кровати и сел.

– Который час? – спросил Бовуар, оглядываясь.

– Начало восьмого.

– Я встаю. – Жан Ги ухватился за одеяло.

– Нет, подожди.

Голос Гамаша звучал мягко, но непреклонно, и рука Бовуара замерла, а затем упала на одеяло.

– Мы должны поговорить о прошедшей ночи, – сказал старший инспектор.

Бовуар все еще выглядел как выжатый лимон. Он явно не понимал, о чем речь.

– Ты и вправду имел в виду то, что говорил? – спросил Гамаш. – Ты так чувствуешь? Потому что, если так оно и есть, ты должен сказать мне об этом сейчас, при свете дня. Мы должны поговорить об этом.

– Что я имел в виду?

– То, что говорил ночью. Что я был заинтересован в утечке видео и что я, на твой взгляд, ничуть не лучше хакера.

Глаза Бовуара широко раскрылись.

– Я говорил такое ночью?

– Ты не помнишь?

– Я помню, что смотрел видео, что расстроился. Но не помню почему. Неужели я так говорил?