Дочь похитительницы снов - Майкл Муркок

– Боюсь, что нет, князь. И, сказать по правде, мне не хочется разбираться в здешних хитросплетениях. Я всего лишь пытаюсь попасть домой. Как вам известно, у меня достаточно причин желать возвращения в Германию.

– Но вы же не можете вернуться без меча!

– Мой меч теперь в более надежных руках. А мне для борьбы с Гитлером меч не нужен, уж поверьте.

В печальном, умудренном жизнью взгляде Лобковица мелькнула ирония.

– Охотно верю, граф. Знаете, на лунных дорогах мы порой сталкиваемся с любопытным явлением – ветви вдруг начинают загибаться к стволу, то сжимаются, то распрямляются, воспроизводят себя сотнями способов, и переплетение их становится чудовищно сложным и бесполезным для странников, вроде нас с вами. Существует теория, которая гласит, что такие места – нечто вроде раковых опухолей: равновесие между Порядком и Хаосом нарушено, однако стихии продолжают сражаться друг с другом. Избегайте таких мест, граф: они сбивают с толку, лишают разума, запутывают в парадоксах. Из них крайне тяжело выбраться.

– Но моя дорога ведет меня именно туда. Что же мне делать?

– Если не возражаете, я готов вам помочь. Разумеется, я принял его предложение, и он пошел рядом со мной, разглядывая паутину ветвей вокруг и восхищаясь ее красотой. Я спросил, далеко ли Серые Жилы. Лобковица покачал головой.

– До Серых Жил еще идти и идти. Эти дороги создаем мы – те, кто путешествует между мирами. Крестьяне вытаптывают тропинки, которые с течением лет превращаются в автострады; вот так и наши желания И устремления создают тропинки в мультивселенной. Вы, конечно, можете сказать, что мы прокладываем линейный путь в нелинейности, что наши дороги призрачны, воображаемы, что всякая форма здесь есть иллюзия, не более чем частичка общей картины, – и будете правы. Человеческий рассудок привык упрощать мироздание: к примеру, время мы представляем себе линейным, чтобы ориентироваться и нем. Говорят, истинные творцы всего на свете – наше сознание и наши сны. Я истово верю в благую силу сновидений и потому нисколько не сомневаюсь, что в своих снах мы творим наш мир, в мельчайших подробностях. Как вам мои рассуждения? Не правда ли, похоже на парадокс? Но я нисколько не преувеличиваю.

За разговором мы оказались в плотном окружении ветвей, и мне стало слегка не по себе.

– И что же, по-вашему, означает вон то гнездо серебристых нитей?

– Линейность, обратившуюся в себя… Или обезумевший Порядок. Или необузданный Хаос. Какая, впрочем, разница? Можете считать, что это цветы, из которых потом возникнут новые плоскости бытия. Кажется, этот перекресток принято называть Перекрестком хризантем. Его обычно сторонятся.

– Почему?

– Потому что здесь вы утрачиваете всякую связь с привычной реальностью, полностью отрешаетесь от всего, что вам знакомо. А если этот цветок – раковая опухоль…

– Неужели никто не знает их истинной природы?

– А кто может это знать? Нам остается лишь предполагать и догадываться.

– Итак, мы в ловушке. Я вас правильно понял?

– Я бы не был столь категоричен, милый граф. Здесь, в мире грез, идеи часто становятся реальностью. И наоборот… – Лобковиц загадочно улыбнулся. – Мой вам совет: не ищите достоверности, здесь она ненадежна. Лучше придумайте какую-нибудь теорию. Она, по крайней мере, вас не обманет. Говорят, чтобы постичь мультивселенную, нужно перейти от концепции к перцепции, от манипулирования к пониманию и от понимания к действию…

В юности, когда я обучался колдовству, меня учили приблизительно тому же самому. И все же было боязно погрузиться в заросли серебристых нитей. Лобковиц, похоже, чувствовал мой страх и находил его забавным.

– А что вы, собственно, рассчитываете здесь найти, граф?

– Себя, – ответил я со смешком.

– Смотрите! – Лобковиц указал на ветку, которая вела из паутины в непроглядный мрак. – Это вам подходит?

– А куда она ведет?

– Куда вам хватит мужества и силы воли дойти. Иными словами, куда захотите, туда вы по ней и попадете.

Признаться, я надеялся на более обстоятельный совет, однако в глубине души сознавал, что в столь переменчивом, нестабильном, столь подверженном прихотям богов и смертных мироздании на другое уповать не приходится. Тем не, менее чувство, будто я оказался в хитроумно подстроенной ловушке, никак не желало проходить.

Сны приходили ко мне и как к Ульрику фон Беку, и как к Эльрику Мельнибонэйскому. Они были столь красочны, столь живописны, что запомнить их целиком не представлялось возможным. Эльрик вспоминал свои сновидения как очередные кошмары в ряду других, не менее жутких, от которых просыпаешься с криком. И потому он стремился все к новым и новым приключениям, ища забвения в поединках и битвах.

Но теперь наша связь с фон Беком не позволяла мне забыться так легко.

– Ступайте на остров Морн, – крикнул мне вослед князь Лобковиц, когда я свернул на указанную ветку.

Я обернулся.

– Морн?

Таинственного князя Лобковица – или герра Эля – уже нигде не было видно. Он словно растворился в переплетении ветвей. А то образование, которое он назвал раковой опухолью, сейчас и в самом деле напоминало вырезанную из слоновой кости хризантему – вырезанную с таким совершенством, что поневоле заподозришь руку богов. Понятно, откуда перекресток приобрел свое название. Но кто его дал – люди, прокладывавшие дороги, постоянно ходившие одними и теми же путями, или, может быть, божества?

Почему Лобковиц настоял, чтобы я выбрал эту ветвь? И почему он упомянул Морн? На мгновение я усомнился в искренности его намерении, заподозрил моего знакомого в обмане, но отогнал шальную мысль. Если я хочу выжить, мне надо доверять людям – во всяком случае, тем, кто на деле уже доказал свою порядочность.

Мало-помалу ветка привела меня к главной ветви древа. Я приблизился к месту, где эта ветвь загибалась кверху, а затем ныряла вниз, образуя арку.

Выхода не было, придется пройти под ней. Я сделал шаг – и осознал, что гляжу в ослепительно-белый котел, внутри которого бушует пламя. В следующее мгновение это пламя выплеснулось на меня, окутало золотисто-оранжевым коконом и проглотило – и я будто провалился в яму и падал, падал, падал, целую тысячу лет. А подо мной, на дне ямы, раскинулось бескрайнее поле серебристых цветов – розы и хризантемы, бархатцы и магнолии, и в каждом цветке была заключена собственная вселенная.

Я испугался, что меня утянет в одну из этих неведомых вселенных, но тут поле начало преображаться, стало гладким и белым, на нем остались лишь два огненно-алых пятна… Внезапно я сообразил, что вижу свое лицо, увеличенное до гигантских размеров. А потом передо мной возникли встревоженные лица Хмурника и моей дочери Оуны. Я повернул голову. На полу, рядом с кроватью, спал граф Ульрик фон Бек. А со мной произошла перемена. Все было совсем не так, как некоторое время назад…