Сестры Шанель - Литтл Джудит

В глубине души я всегда буду любить его. Моего красивого, лихого летчика, Оскара, которого я знала в Париже. Но в Виндзоре у этого человека не было ни единого шанса.

Нечто лучшее

Буэнос-Айрес

1920–1921

СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ

В Буэнос-Айресе было тепло и душно. За неделю я переместилась из зимы в лето.

Настала моя очередь следовать за солнцем.

Платаны и террасы кафе выстроились вдоль Avenida de Mayo, напоминая о Париже, давая мне надежду и разбивая мне сердце одновременно. Это был большой бульвар с высокими, ненавязчиво украшенными зданиями, стоявшим на углу отелем с коваными балконами, колоннами и выдающейся часовой башней.

Артуро чмокнул меня в щеку, оставив у входа с колоннами.

– Он ждет тебя.

Отель назывался «Мажестик». Название было написано огромными буквами сбоку и сверху, буквы «MH»[82] были выгравированы на матовых стеклянных дверях, точно так же, как в отеле, где Оскар останавливался в Париже. Было ли это совпадением? Уловка судьбы, чтобы я не забыла, как поступила с Оскаром?

Я вошла внутрь, миновала еще несколько колонн, стены, обшитые деревянными панелями, бронзовые скульптуры и поднялась по широкой лестнице наверх, вспоминая парижский «Ритц», Лучо, стоявшего там, за незапертой дверью. Повторится ли здесь то же самое? Мы не виделись пять лет…

Я не знала, чего ожидать. Артуро сказал, что Лучо не в себе.

Я легонько постучала, повернула ручку двери и с облегчением обнаружила, что та не заперта. В комнате царил полумрак, шторы были задернуты, но он сидел в кресле в гостиной: Лучо.

Он встал, когда я бросился к нему.

– Антониета, – прошептал он, заключая меня в объятия.

Мы стояли обнявшись, и внезапно я почувствовала, что это уже не совсем тот Лучо. Он казался слишком худым, почти хрупким. Я отступила, вглядываясь в его лицо: темные глаза, которые всегда загорались радостью при виде меня, губы, уголки которых были слегка приподняты, волнистые черные волосы, которые иногда падали ему на лоб. Я касалась его щек, губ, чтобы убедиться, что он настоящий, что он действительно здесь. Он все еще был тем человеком, от которого у меня перехватило дыхание на поле для поло в Мулене. Но на его лице теперь словно лежала тень. Он выглядел усталым, под глазами залегли темные круги.

Контузия, сказал Артуро, но я не совсем понимала, что это значит.

– Теперь ты замужем, – сказал Лучо.

Слова слетели с моих губ:

– Все кончено. То была ошибка для нас обоих.

Он как никто другой должен был понимать это.

– Уверена?

– Лучо, любовь моя, я здесь.

Он сделал шаг назад, и сначала я смутилась. Может быть, все это было слишком для него.

Но когда я снова подняла глаза, то узнала выражение его лица и расслабилась. Он смотрел на меня так же, как в то давнее утро в «Ритце», его глаза снова скользили по мне, и мою кожу снова покалывало.

– Антониета, – пробормотал он. – Ты напоминаешь мне, что в мире еще есть красота.

Я подалась вперед, чтобы поцеловать его. Я хотела, чтобы он прижался ко мне, чтобы мы вспомнили, как подходим друг другу: ощущение, которого мне так не хватало! Он похудел, да, но все еще держался так, словно был сделан из пружин, и целовал меня в ответ с силой, которая удивила меня, заставила поверить, что Артуро ошибается. Лучо не умирал. Он устал, похудел, но и только.

– Я помню это, – сказал он, целуя меня в мочку уха, повторяя игру, в которую играл в Париже, когда возвращался ко мне из Аргентины. – И вот это. Ах да, и это…

Я вышла замуж за другого, но всегда принадлежала Лучо.

– В Вердене произошел взрыв, – рассказал он чуть позже, когда мы свернулись калачиком в постели. Моя голова покоилась на его груди, я слышала биение его сердца. – Морская артиллерия… – Он помолчал. Глубоко вздохнул. – Одним залпом убило девяносто семь лошадей.

Взрыв, по его словам, подбросил его в воздух. Он приземлился в двадцати метрах. Так говорили ему другие солдаты.

Пока он лежал раненный на поле боя, снаряд, разорвавшийся позже, срикошетил ему в голову. На всем фронте бойня была ужасной, но под Верденом было хуже всего. Мертвые люди, мертвые лошади – повсюду.

– Ты можешь представить, Антониета? Восемь миллионов лошадей погибло за время войны из-за идиотизма людей. Восемь миллионов…

На фронте ему приходилось учить других, как убивать лошадь. Убийство из милосердия. Один выстрел в череп.

– Если удавалось подойти настолько близко. – Он произносил эти слова через силу. – Если лошадь в панике не металась от боли.

Ему приходилось делать такое, о чем он не мог говорить, то, что заставляло его отворачиваться, чтобы я не видела, как искажается его лицо.

Мы не выходили из отеля. Еду заказывали прямо в номер. Не раздвигали шторы на окнах. Не спали всю ночь, разговаривали, прикасались друг к другу, занимались любовью, снова разговаривали, пока оба не засыпали, или мне это казалось. Потому что, открывая глаза, я видела, что Лучо пристально смотрит на меня, совсем как тогда, в Париже.

Поначалу я не догадалась, что он старается не уснуть, пытаясь защитить меня, не дать мне понять, насколько он болен. Он знал, что кошмары выдадут его.

Но в конце концов сон взял вверх, и на третью ночь я подскочила от его стонов и воплей, он кричал: на людей, на лошадей.

В ужасе я разбудила его.

– Лучо, – обнимая его, тихо позвала я; чувствуя, как бешено колотится его сердце, положила ему руку на грудь, словно это могло его успокоить. – Это я, Антуанетта. Я рядом.

Я боялась, что он отшвырнет меня, решив, что я – часть сна. Но постепенно его дыхание замедлилось, тело обмякло. Он расслабился, и я тоже.

– Антониета. – Он шептал мое имя снова и снова, уткнувшись головой мне в шею, пока мы обнимали друг друга и плакали. Не из-за того, что произошло в эту секунду, а потому, что мы каким-то немыслимым образом вновь оказались вместе после всего пережитого.

Я научилась распознавать его головные боли, которые он пытался скрыть. Но по стиснутой челюсти, побледневшему лицу, по тому, как он хватался за край стула, пока костяшки пальцев не начинали белеть, было понятно, насколько ему плохо. Он только делал вид, что ест, возя еду по тарелке и пряча ее под салфеткой.

Притворялся, что читает газету, просто держа ее перед собой и моргая, потому что его глаза были расфокусированы.

– Тебе нужно к врачу, – не выдержала я.

– Я видел врачей. Я видел много врачей.

– Что они говорили?

Он глубоко вздохнул.

– У меня слишком часто случалось сотрясение мозга.

– Что еще они говорили? – Он молчал. – Скажи мне.

– Они утверждают, что нельзя ничего предпринять. И что будет только хуже. Антониета, ты не должна здесь оставаться.

Волна страха накатила на меня при мысли о разлуке с Лучо.

– Никогда не проси меня уйти, – твердо сказала я.

– Ты должна быть в Париже, жить своей жизнью.

– Не надо, Лучо. Это моя жизнь. Неужели ты не понимаешь? Я счастлива. Я счастлива, потому что я с тобой. И мне больше ничего не нужно.

– Головные боли станут еще сильнее. Я могу перестать ходить, говорить. Мой мозг умирает.

– Я не уйду! – ответила я.

Он изучал мое лицо, ища сомнение в моих глазах, затем повернулся и открыл ящик прикроватного столика.

– Ты помнишь это? – мягко спросил он, протягивая мне потрепанный кусочек ткани.

Он был испачкан грязью, или кровью, или и тем и другим. А в углу, почти незаметно, мои инициалы. Я была потрясена. Мой носовой платок. Тот самый, который был у меня с собой на матче по поло в Мулене, когда мы впервые встретились.