Избранное - Мулуд Маммери

— Надеюсь, вы заедете как-нибудь в Касабланку… Я показал бы вам рога, те самые, муфлона, помните?

Он вывалился из машины со всем своим снаряжением, и короткие ноги его зашагали по дороге в город.

— Он забыл вот это, — сказала, проснувшись, Итто.

То был охотничий нож с широким лезвием. Башир позвал:

— Мсье… Мсье… — И, не зная, как назвать его, закричал: — Немврод![68]

Охотник обернулся и, увидев нож, которым размахивал Башир, заторопился обратно. Смех душил его.

— Как вы меня назвали! Немврод? Ха-ха! Вот это мне по душе. А то жена зовет меня Тартарен, Тартарен из Бен-Мсика. Бен-Мсик — это где мы живем.

Он сунул нож в мешок, рукоятка из слоновой кости, сверкнув, исчезла.

— Вообще-то я его никогда не забываю!

Но тут же вытащил нож обратно.

— Или нет! Возьмите, я дарю его вам. Сделайте мне удовольствие, пусть это будет память обо мне…

Самое жаркое время дня они провели в Кенифре. Над мостом возвышались слепые стены касбы Моха-у-Хаму, тени от их выщербленных зубцов кружевами отражались в воде. Это отсюда в давние времена старый вождь посылал в бой против воинов покоренных им стран свою конницу. Теперь крепость стала просто конюшней: в базарные дни сюда загоняют скот. Там, где некогда звучали пушечные выстрелы и раздавался победный клич «ю-ю-ю», теперь благоухает навоз.

К вечеру они отправились на озеро Азигза.

— Это далеко? — спросил Башир.

— Да. Там нет никого. Будут только кедры и ты.

Они взобрались на самый гребень хребта, оставив позади груды камней, да и лес остался где-то далеко внизу. Но вдруг на дне тенистой впадины сверкнуло голубое зеркало Азигзы, на берегах его они снова увидели лес.

И никого, только они да кедры. Пастухи, появлявшиеся иногда вдалеке, не останавливаясь, гнали свои стада к лесным чащам. Весь день они слушали хрустальный плеск волн о гальку, пение птиц да эхо своих голосов, перекатывавшееся от одного берега к другому.

Когда они двинулись в обратный путь, солнце уже село. Они устали и всю дорогу молчали. Только у самого Мрирта Башир спросил:

— Куда ты хочешь теперь?

— Теперь я хочу умереть.

Он попытался было засмеяться. Она долго молчала, потом сказала:

— Ты нашел лекарство?

— Какое лекарство?

— Для Махсен.

— Как она себя чувствует? — спросил Башир.

— Это не только для нее. Мне оно тоже теперь понадобится.

— Что?

— Знаешь, как говорит Махсен? — сказала Итто. — Она говорит: «Они уходят, оставляют это на память и уходят, и даже не хотят посмотреть, каким он будет и будет ли похож на них».

Наступила ночь.

— Я могу отвезти тебя в Айн-Лёх, — сказал Башир.

— А что мне делать в Айн-Лёхе? Да и завтра я тогда не успею вовремя.

— А куда тебе надо завтра? Я тебя отвезу.

— К матери… на праздник… это высоко… в горах, там, где начинается Ум-эр-Ребия.

Она показала куда-то в темноту, в сторону юга.

— На какой праздник? — спросил Башир.

— Завтра… у истоков Ум-эр-Ребии будут праздновать мое обручение.

— Ты что, с ума сошла?

— Нисколько. Ведь замуж выходят самые разумные девушки. Завтра я стану невестой Рехо… а через месяц мы поженимся.

— И ты разгуливаешь по дорогам накануне своего обручения?

— Завтра я обручусь с Рехо, а сегодня… сегодня мой праздник с тобой.

Правой рукой он схватил ее волосы и осторожно запрокинул ей голову, повернув лицом к себе. Машину он вел левой рукой. Положив голову Итто на руль, он долго-долго целовал ее губы.

— Хочешь меня? — спросила она.

— Не сейчас, а ты?

— Я слишком тебя люблю, чтобы желать тебя.

Он чуть не врезался в дорожный столб, потом в другой. Машина резко свернула в сторону и сползла с дороги. Башир осторожно вывел ее обратно. Колеса снова зашептали что-то свое, тихое. Башир посмотрел на Итто. Она и не шелохнулась.

— Вот было бы хорошо! — сказала она.

— Я сейчас же отвезу тебя домой, к матери.

— Да, но по дороге мне надо навестить мою тетушку, ее зовут Туда, и ее сына, его зовут Моха. Поужинаем у них.

Проселочная дорога, которая вела к тетушке Туде, была довольно сносной, но потом все чаще стали попадаться каменистые завалы, ямы и рытвины. Тетушка жила над Танефнитом.

Моха зарезал для гостей барана.

Сначала Итто ничего не ела, потом, заразившись аппетитом Башира, взялась за мешуи[69] и соус, приправленный шафраном, с удовольствием отведала жирной курятины. Баранину она резала тем самым ножом с широким коротким лезвием, что подарил им охотник.

— Таким ножом хорошо резать. Он разрезает мясо до самой кости, — сказал Моха, и белые зубы его обнажились в улыбке.

Башир только что наточил нож, от одного его прикосновения с руки слетали волосы.

— Ну и остер нож, — сказал Моха. — Барану, которого будут резать таким ножом, не придется мучиться, он не успеет почувствовать боли.

Чай был крепкий, горячий и очень сладкий, в меру приправленный душистой мятой. Закрыв глаза, Башир машинально подносил горячий стакан к губам, казалось, он был бездонным: Моха не переставая наполнял его. Итто, сидевшая слева от Башира, тоже пила чай. Время от времени она повторяла:

— Мне надо ехать к матушке.

— Передай ей привет, — говорила Туда, — твоя мать прекрасная женщина.

Открывая глаза, Башир видел, как старая Туда моет посуду — медленными заученными движениями, как человек, всю жизнь только этим и занимавшийся: тарелки, миски, ложки, потом и нож с рукояткой из слоновой кости. Она старательно отскребла и вычистила его, вытерла насухо.

— Дай-ка мне нож, — сказал ей Башир.

Он сунул его под груду бархатных подушек гранатового цвета и положил на них голову.

Моха не сводил с него глаз — ему очень нравился нож.

— Я отдам его тебе, — сказал Башир, — как только он станет мне не нужен… завтра или послезавтра…

— Мне надо ехать к матушке, — сказала Итто.

— Передай ей привет, — сказала Туда, — твоя мать прекрасная женщина.

Родители жениха Итто должны были приехать на другой день в их шатер, привезти ей положенные по обычаю подарки, посмотреть на нее и договориться об условиях свадьбы.

Когда как-то недавно мать спросила ее, согласна ли она стать женой Рехо, она ответила: «Да». Очень все тогда удивились. Рехо был молод, некрасив, мал ростом и богат. Она была молодая, высокая, красивая, но бедная девушка. Она отказала уже многим из тех, кто был и красивее, и богаче Рехо. Правда, сказав «да», она потом никогда больше не говорила о Рехо. Однажды она повстречала его на празднике в честь дня рождения вождя Мрирта и была с ним очень приветлива.

— Мне надо ехать к матушке.

— Передай ей обязательно привет, — сказала Туда.

Итто помолчала, потом сказала:

— Как я счастлива, Башир!

Глаза и голос у нее были печальными. Старуха вышла. Моха ушел вслед за ней.

— После мяса да чая хорошо немного отдохнуть, — сказал он. — Спите.

Он нагнулся, чтобы пройти под пологом палатки.

— Слышишь, Моха, нож ты возьмешь, как только он станет мне не нужен, — сказал Башир.

Моха засмеялся, открыв ровный ряд белых, тесно прижатых друг к другу зубов.

Они остались вдвоем, и Итто сказала:

— Мне не хочется спать, я успею выспаться потом.

— Я тоже.

Потихоньку, чуть слышно она запела низким голосом модную песенку: «Ну что ж ты молчишь, мое сердце?» После каждой фразы Итто вздыхала, чтобы набрать воздух, и казалось, будто она всхлипывает. Глаза ее были полузакрыты, ладонью она отбивала такт на красном бархате, прикрывавшем ее колени.

Друзья, где бы ни были вы,Не оставьте меня, я с вами хочу уйти.Ну что ж ты молчишь, мое сердце?

Полузакрытые глаза ее искали в глубине глаз Башира всех этих желанных друзей, чтобы уйти вместе с ними. И не находили их.

Я как травинка, сникшая от холода.Ах, если б с корнем вырвать любовь!Ну что ж ты молчишь, мое сердце?

Замычал теленок, потянув за веревку, которой были связаны его ноги. Где-то засмеялся Моха. Старая Туда бросила камнем в лаявших собак.

— Дайте людям поспать!

Пальцы Итто тихонько отбивали по коленям ритм. Башир сунул руку под гранатовые подушки. Отблеск лезвия сверкнул на стенах шатра. Костяная рукоятка была гладкой, холодной. Он попробовал рукой лезвие — еще острое. Почти и не притупилось, когда резали мешуи.

Мычал теленок. В приглушенном ворчании собак слышалась едва сдерживаемая ярость.

— А ты, старая, что не спишь? — сказал Моха.

Башир медленно вытер лезвие рукавом своей распахнутой рубахи.

Он взял голову Итто обеими руками, положил ее на подушку. Она покорно подчинялась ему. Как котенок, которого ласкают, вытянулась во всю длину на спине.