Испанская дочь - Лорена Хьюс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Чтобы так изощренно – ни разу. – Я отпила воды. – Я однажды, помнится, насыпала соли в сахарницу, когда моя помощница собралась пить чай. И то лишь потому, что она меня разозлила.
– Чем же это, интересно?
У меня загорелись кончики ушей.
– Да… ничего особенного.
– Ну да! Чего ж ты тогда так покраснела?
– ¡Por amor de Dios! Так вот тебе все надо знать!
– Именно. – Он подался вперед, склонившись над столом. – Я хочу знать о тебе все.
Я откинулась к спинке стула и поглядела на дверь, ведущую в кухню.
– Она разругала то, как я пою.
– Ого! Так ты поешь?
– Все, забудь.
– Ну, ладно, ладно… – Он прикрыл ладонью рвущийся наружу смешок. Как будто я этого не расслышала! – Итак, ты стараешься влиться в образ мужчины. И какие впечатления? Совпадает с тем, как ты это представляла?
– Ну, скажем, если не считать такие очевидные преимущества, что в мужском обличье у меня куда больше свободы и на мне более удобная одежда, я стала лучше понимать своего мужа, то, как работает его мозг.
– Это как это?
– Поскольку я вынуждена была действовать как он, мне пришлось подавить в себе ту часть личности, что доминировала во мне всю мою жизнь.
– Это какую, интересно?
– Потребность заставлять всех поступать так, как хочется мне.
– Думаешь, это чисто женская особенность?
– Не обязательно. Но у Кристобаля такого точно не было. Он позволял другим действовать так, как они сами считали для себя нужным. Он был сдержанным, скрытным и всегда умел контролировать свои эмоции. Я же, напротив, никогда не могла усидеть тихо больше минуты и постоянно испытывала потребность улучшить чью-то жизнь.
– Как, например, жизнь Майры?
– Да, как жизнь Майры.
– Любопытно. У Анхелики точно такие же наклонности.
* * *
Возвращаясь к отцовской асьенде, я все размышляла над словами Мартина.
– Не пойми это неправильно, – сказал он, – но как женщина ты человек намного более легкий и приятный. Кристобаль, по мне, все же слишком скованный и строгий.
Мне понятно было, почему он так решил. Я почувствовала невероятное облегчение, когда смогла наконец разговаривать, не следя за каждым своим словом или жестом.
Едва я ступила в вестибюль, как Рамона устремилась ко мне и села на плечо. Похоже, я начинала ей нравиться. И что интересно: к Лорану она не подлетала никогда. Птица все повторяла что-то, что я никак не могла понять. Нечто похожее на Lobo[72]. Из гостиной меня поприветствовала Анхелика, пригласив в компании с ней выпить.
Я опустилась на диван, зажав в руке стакан с виски. О чем же ей вдруг захотелось со мной поговорить? Доселе она как-то не проявляла ко мне особого интереса. В лучшем случае предлагала еду или питье да справлялась, все ли меня устраивает в проживании. На этом ее внимание к моей персоне и заканчивалось. Мы ни разу с ней по-нормальному не разговаривали, не делились друг с другом ни впечатлениями, ни планами.
– А где донья Каталина? – полюбопытствовала я, только чтобы нарушить тягостно затянувшееся молчание.
– Шьет. Ей надо уже к следующей неделе закончить наши платья.
– К городским гуляниям?
– Да.
Анхелика глотнула из бокала вина.
– Дон Кристобаль, я хотела бы поблагодарить вас за помощь в той… крайне неприятной сцене с доном Фернандо, что сегодня случилась.
Далее, немного взволнованная, Анхелика мне рассказала, как дель Рио некоторое время был ее женихом и как после их разрыва отношения между соседями испортились. Упомянула она и о проблемах с границей земель, и о судебных исках, и об истории с прибыльным немецким клиентом. После долгих объяснений Анхелика подалась вперед:
– На самом деле, так трогательно было видеть, что вы пытались нас защитить. Но зачем же вы все-таки вмешались?
«Нас?» – возмутилась я про себя. Последним человеком, о ком я тогда думала, была Анхелика! Я просто не смогла смотреть спокойно, как их сосед дубасит Мартина.
– Думаю, именно этого от меня ждала бы моя жена, – вслух ответила я. – У нее было непоколебимое чувство справедливости.
По сути говоря, я не солгала.
У Анхелики лицо засветилось улыбкой.
– Расскажите мне о ней, о моей сестре, – попросила она.
Так редко можно было услышать, чтобы она обмолвилась обо мне как о сестре. Как правило, Анхелика упоминала меня как Марию Пурификасьон. И это официальное свое имя я терпеть не могла, особенно когда оно произносилось таким холодным, отстраненным тоном. Это сразу напоминало мне школьную пору, когда учителя ругали меня за плохое поведение («Niña María Purificación, прекрати сейчас же отвлекать своих одноклассников»). Однако сегодня Анхелика назвала меня сестрой с самым что ни на есть теплом и нежностью. Учитывая, какое ангельское у нее при этом сделалось лицо, трудно было поверить, что она способна организовать чье-либо убийство и уж тем более человека одной с ней крови.
Да что со мной такое происходило? В такие моменты, как этот, невозможно было подпитывать в себе гнев. А что, если никто из моих эквадорских родственников не посылал Франко меня убить? Что, если это вообще сделал кто-то другой – кто-то, о ком я даже и не слышала? Но нет, мне не следовало придерживаться этого направления мысли. Я не готова была сейчас думать о том, как при этом следует расценивать мои собственные действия, да и меня саму.
– А что бы вам хотелось о ней узнать? – Я пригубила виски, которое, как ни странно, нравилось мне с каждым разом все больше.
– Она когда-нибудь говорила о нас? Радовалась ли тому, что к нам приедет? – У Анхелики были очень густые ресницы, а глаза – необычайно прозрачные.
– Она о вас совсем ничего не знала, – честно ответила я. – Ваш отец никогда ей не сообщал, что у него здесь новая семья.
Сестра разгладила ладонями складки юбки из нежно-персикового шармеза.
– Я думала, что она знает. Отец никогда не скрывал от нас ее существование. – Анхелика уперлась взглядом в колени. – Возможно, потому, что она – его единственная законная дочь. – Последние слова она произнесла уже полушепотом.
Что всколыхнули во мне эти слова – ревность или просто тоску? Законная дочь или нет – но я была из них единственной, которая выросла без отца.
– Пури была очень рада, что поехала сюда, – продолжала я. – Она всю жизнь мечтала оказаться в этих краях.
Анхелика поставила бокал на кофейный столик.
– Как это грустно, что она умерла такой молодой. Я была бы
