Родина - Анна Караваева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, теперь скорей в гостиницу! — и он заторопился к троллейбусной остановке. — Я, кажется, буду первым!
Но мешковатый человек в военной форме с зелеными петлицами врача опередил его. Оглянувшись на Костромина, человек поправил на носу большие черепаховые очки и радостно воскликнул:
— Юрий!
— Николай! Вот встреча!
Они обнялись.
— Действительно, вот так штука!.. Лет пятнадцать, пожалуй, не виделись! — шумно изумлялся Николай Николаевич Березин, однокашник Костромина по гимназии.
Они не переписывались, но о Березине у Юрия Михайловича сохранились теплые воспоминания, как об одном из гимназических оригиналов. Сын врача, Березин уже подростком мечтал пойти на медицинский факультет, читал медицинские журналы и так любил поверять товарищам свои «научные размышления», что гимназисты даже отмахивались от него и прозвали его «термометром», на что добродушный Березин не обижался. В старших классах гимназии Березин увлекался идеями Сеченова и все носился с какой-то «самодельной теорией», утверждая, что лечить людей должна сама природа, например «правильно поставленное дыхание». Потом Березин предложил устроить «школу дыхания» — пусть его товарищи «на себе испытают ее благодетельное воздействие». Его дружно поднимали на смех:
— Березин собирается учить человечество, как надо дышать… ха… ха! Видал ли свет такого чудака?
Березин держался стоически и нападки насмешников опровергал с такой убежденностью и глубокомысленным спокойствием, что был награжден еще прозвищем «мудреца». Несколько лет спустя, уже после гражданской войны, Костромин услыхал, что Березин, где-то практикуя врачом, открыл в своем городе «школу дыхания» и даже обзавелся приверженцами.
Когда старые друзья сели за отдельный столик в ресторане гостиницы, Костромин по привычке с усмешкой вспомнил:
— Ну, а как поживает твоя «школа дыхания»?
— На полный ход, — серьезно ответил Березин.
— Вот как!.. Интересно послушать.
Березин начал рассказывать. Полковой врач с первых дней войны, он был тяжело ранен в марте 1942 года, потом был признан негодным для строевой службы и назначен в один из тыловых госпиталей.
— Ты не медик, и потому я вынужден рассказывать тебе упрощенно, так сказать, вольным стилем… Вообрази себе двух бойцов, которые после поправки возвращаются на передовую. Через два-три дня они уезжают. У обоих раны в близком соседстве с легкими — тем больше заботы о том, как сохранить легкие, как помогать их работе…
— Но ведь дыхательные движения совершаются, кажется, помимо нашей воли, — заметил Костромин.
— Помимо воли! — насмешливо повторил Березин. — Это слепота незнания… да-с! Знаешь ли ты, что природа вложила в человека способность поправлять ее? Задумывались ли вы, дорогие товарищи, что это такое дышать легко или глубоко, вдыхать воздух с силой или глотать его, как рыба на песке?.. Нет, я, человек, не только принимаю от природы дыхание, как дар, но я и владею им, я и распоряжаюсь им. Вот тебе пример. Один из моих бойцов рассказывал мне, каким образом его ранило в разведке. Он долго полз по земле, за дыханием своим не следил, устал и… начал глотать воздух. Когда он подполз к фашистским блиндажам и залег как мертвый, немецкий часовой все-таки услышал его свистящее дыхание и выстрелил…
— Действительно, из-за такой простой вещи…
— Вот тебе и «простая вещь»! Теперь мой разведчик говорит: «Ну, товарищ доктор, уж как опять подберусь к немцу да как вздохну взапас — так теперь он моего дыхания не услышит!..» А если бойцу приходится по горам лазить, в кавказских, например, войсках, если боевые его действия сопряжены с долгим подъемом? Вот тут-то, милый мой, наша воля и поправляет природу! Чем круче подъем, тем разумнее должен я распоряжаться своим дыханием…
— …Чтобы оно не изменило нам до самого восхождения на вершину, — невольно докончил Костромин.
Березин, увлекшись любимой темой, говорил о вентиляции легких, о проблеме дополнительного воздуха, о грудном и брюшном типе дыхания. Костромин, прихлебывая остывший чай, уже внимательно слушал старого товарища: вспомнилось, как двенадцатилетним сорви-головой, в компании таких же, как он, любопытных ко всему на свете парнишек, лазил он по Жигулям. Вспомнилось, как тогда до одури жарко стучало сердце, — словно его окунали в кипяток! — как прерывалось дыхание, а ноги дрожали и подкашивались. Сколько раз тогда все они останавливались, припадали к траве и дышали со стоном и свистом, как запаленные кони.
«Ну-ка, попробуй теперь повторить это! — подумал Костромин и вдруг представил себе Лесогорский завод, свой кабинет, сосредоточенную тишину в комнатах конструкторского бюро. — Да, действительно, если всю эту «школу дыхания» перенести в жизнь нашего труда, тут, право, есть о чем подумать!»
— Ты что? — вдруг обиделся Березин. — Я тебе рассказываю, а ты витаешь!
— Никоим образом! — засмеялся Костромин. — Я только переношу твои суждения и сообщения в область моего труда — и, пожалуй, не без пользы.
— Ага!.. Наконец-то вижу: мои однокашники начинают понимать меня! — воскликнул Березин. — Школа дыхания… это, братец ты мой, штука универсальнейшая!
— Готов согласиться и даже поднимаю тост за твою «школу дыхания» и за нашу новую встречу.
Но множество дел в наркомате помешало встретиться с Березиным.
В наркомате Юрию Михайловичу сказали, что лесогорские танки серии «ЛС» с усовершенствованиями, внесенными Костроминым, уже весной хорошо показали себя в бою. Юрий Михайлович в своем докладе на заседании коллегии наркомата признался, что эти добрые вести о его «детище» еще более усиливают его ответственность перед будущим.
— Мы совершенствуем свои боевые машины, но и немцы тоже не зевают! — говорил он на заседании. — «Блицкриг» не удался фашистам, количеством броневого металла они нас не запугали, значит теперь будут вводить в бой новую технику. Надо не только изучать эту вражескую технику, но и действовать наперерез ей!
После этого Костромин изложил лесогорские заводские планы, которые коллегия наркомата одобрила и тут же постановила полностью удовлетворить все заявки. Одобрены были и планы завода на второе полугодие 1942 года.
Поздно вечером того же дня он сидел в своем номере и ужинал. В комнате было душно. С улицы сквозь тяжелые маскировочные занавеси доносились какие-то грохочущие шумы. Официантка, поставив на стол чайный прибор, объявила:
— Ну и машин всяких идет опять на фронт!
Костромин выключил свет, распахнул занавеси и вышел на балкон. С высоты седьмого этажа улица с затемненными окнами высоких зданий чернела внизу, наполненная шумом и гулом большого движения. Он долго стоял и слушал поднимающийся все выше к небу бронированный гром… То, что делал и сам он, тоже гремело там, внизу, и стремилось вперед.
Юрий Михайлович наконец отошел от окна, включил свет, походил по комнате. Потом вырвал из большого дорожного блокнота лист со штампом: «Главный конструктор Ю. М. Костромин», разгладил лист на столе и быстро написал:
«Дорогой Иосиф Виссарионович! Приехав на несколько дней в Москву, очень прошу Вас принять меня, чтобы я мог поделиться нашими планами…»
В памяти Костромина будто вспыхнул яркий и широкий поток света. Вспомнилась беседа Сталина с конструкторами в Кремле два года назад. Спокойные, внимательные глаза Сталина будто опять смотрели на Костромина и видели его душу. Юрию Михайловичу нетерпеливо захотелось вновь испытать то чувство, которое владело им в памятный день в Кремле. Холодок радости разлился в груди: может быть, даже завтра он увидит Сталина! «Расскажу ему, как в наркомате одобрили все наши планы». Но другая мысль осуждающе сказала: «Рассказывать? Нашел время! Разве слова твои нужны?»
Утром он улетел на Урал.
И вот не только московская поездка, но и проверка его новой конструкции, как он любил говорить, «с глазу на глаз с совестью» — уже позади.
Новый образец тяжелого танка, исчисленный до последнего винтика, взвешенный точнейшими расчетами, он мысленно видел в движении летом, посуху, зимой, в распутицу, по равнинам и холмам, по шоссе, по бездорожью, по всем путям, где надо было истреблять врага. Его конструкторский замысел уже перешел в сотни чертежей, больших и малых, в колонки цифр, в рубрики наименований, в технологические выкладки, требования, предложения. Собственно говоря, и этот период проникновения замысла в жизнь уже мог считаться пройденным. Теперь, доверенный многим умам и рукам, замысел, обогащенный, окрепший, выверенный, выходил в широкий мир действия. Действию предстояло воплотиться материально в труде многих тысяч рук, пройти сквозь огонь горячих цехов, обращаясь в сталь и литье, в крупные и мелкие детали. Новому замыслу предстояло путешествие сквозь сотни станков, на которых точат, сверлят, строгают, формуют металл умные руки мастеров. Костромину, как всегда, хотелось передать свою мысль из рук в руки, чтобы ее почувствовали все — от сталевара до бригадира по сборке — того самого, кто дает последний сигнал спуска новой машины с конвейера.
