Крест на башне - Андрей Уланов

Не думаю, сказал Димочка, что хоть в одной из Великих Держав к моменту начала войны имелась более-менее объективная экономическая статистика – слишком много сил по различным причинам занималось напусканием тумана и сокрытием следов. Но то, что рост военного сектора явно опережает общий прирост – это в том случае, если таковой прирост вообще наличествовал в реальности, – понимали, видимо, многие.

В конечном счете, резюмировал Синев, три с половиной десятилетия «странного» мира – был ли сей худой мир лучше доброй войны, вопрос весьма и весьма дискуссионный – подвели всех участников гонки к краю пропасти, когда попытка продолжить марафон становилась ничуть не менее самоубийственна, чем решение перевести конфликт в «горячую» фазу. Последнее, по крайней мере, сулило хоть какие-то перспективы: война, как известно, «все спишет». То есть победитель вполне имел шанс начать «с чистого листа», плюс кое-что из имущества побежденного. Историческая неизбежность, как любят именовать сие состояние господа социалисты. Я же, усмехнулся Димочка, предпочитаю термин: предопределенность идиотизма. Итак, война началась.

Разумеется, нам, русским, полагается считать, что судьба этой войны решалась в окопах Восточного фронта. После очередного – вот уж воистину урок впрок не пошел – падения Франции мы остались один на один с германо-австрийской военной машиной. И за три кровавых года перемололи ее мощь. Однако истина все же несколько сложнее и лежит она, усмехнулся Димочка, где-то в окрестностях того факта, что морская торговля – основа мировой экономки.

Англия извлекла уроки из опыта Первой мировой, и на этот раз Эндрю Каннинхем переиграл Хейнеке куда лучше, чем это удалось в начале века Фишеру в его заочном матче с Альфредом фон Тирпицем. Ударные трегеры типа «Роон» были отличными кораблями, однако новые линейные авианосцы бриттов попросту не оставляли им шансов. Да, немецкие корабли продемонстрировали отличную живучесть, выдерживая порой вдвое больше попаданий, чем англичане, но раз за разом, бой за боем к ним прорывалось втрое больше бомберов, чем посылали на врага они сами.

К исходу третьего месяца войны счет был явно не в пользу Альянса – семь против двух. Если приплюсовать сюда же полыхавший на рейде Фриско «Уосп» и навек упокоившийся на дне в сорока милях от Охау «Энтерпрайз», то можно констатировать, что битву за Океан германо-американцы проиграли. Ни Америка, чьи судостроительные мощности отныне находились под постоянной угрозой рейда союзного флота, ни Германия, вынужденная задействовать на сухопутном фронте львиную долю имеющихся ресурсов, не могли рассчитывать на победу над Союзным Флотом в открытом бою.

Собственно, задумчиво сказал Синев, если бы конфликтующие стороны руководствовались логикой Сунь-Цзы… или хотя бы капитана Линдел-Гарта, они бы знали, что наилучшим выходом из данной ситуации могло бы быть заключение немедленного мира – хоть в какой-то степени «не худшего, чем довоенный». Но – увы, «раскручивание» конфликта уже прошло «точку возврата», перейдя в ту стадию, когда каждая из сторон была согласна лишь на абсолютное уничтожение соперника.

Поскольку же германо-американцы выбыли из «гонки авиаматок», им пришлось заняться поисками возможного асимметричного ответа на господство Союзного Флота в небе и на поверхности. Подобным ответом, решили они, может стать битва за господство под водой. И вместо адмирала Хейнеке на сцену вышли Отто Херзинг, его тезка Меркер со своим поточным методом сборки субмарин и… мистер Чарльз Локвуд со своим печально знаменитым напутствием «Топи их всех!».

Это был шах – и пат. Коммуникации империй – что Японской, что Британской – были слишком протяженны и многочисленны. И все лихорадочные усилия наших союзников по наращиванию сил ПЛО не оказали нужного эффекта: субмарины сходили с верфей быстрее, нежели их успевали топить, а вот с торговыми кораблями этот номер не проходил.

14 ноября 1951 года – день, когда «волчья стая» фрегаттен-капитана Кернера почти полностью уничтожила конвой SQ-161, «попутно» отправив на дно шедший на помощь охранению «Арк-Ройял», можно смело считать отсчетной точкой для начала новой эры. Или, в зависимости от точки зрения наблюдателя, концом старой. Взрывы торпед «волчат Херзинга» и «мальчиков Локвуда», разрушившие мировую торговую систему, отозвались полтора года спустя выстрелами на «Бирмингеме» – ознаменовавшими уничтожение системы политической. Но тот факт, что эти выстрелы прозвучат в ближайшем будущем, стал непреложной истиной именно в тот майский день. И сие – Синев все-таки не удержался от шпильки – повинно было бы быть ясно любому выпускнику Академии, тем паче слушателю его лекций.

Вышеизложенную «лекцию» я переваривал долго – минут десять. По истечении которых задал его превосходительству генерал-майору Димочке один-единственный вопрос: какого, спрашивается, черта лысого оный генерал-майор все же обретается под знаменами АВР, армии, борющейся, если до конца следовать его же собственной логике, против исторической неизбежности, а не повторяет в рядах столь милых его сердцу социал-интернационалистов карьеру некоего корсиканского поручика?

Сухо засмеявшись, Синев напомнил, что буквально только что уже сообщил мне о том, что он предпочитает именовать оную историческую неизбежность предопределенностью идиотизма. Что же касаемо моего вопроса, то ответ на него очень прост: господа социал-интернационалисты вряд ли способны в должной мере оценить его, Димочки, стратегические таланты, ибо не испытывают пока нужды в приемах иных, нежели банальное «заваливание мясом» в соотношении десять к одному.

А главное, сказал Димочка, вставая, такому азартному игроку, как он, куда интереснее искать оперативные возможности для обреченной на проигрыш стороны.

Только когда дверь номера захлопнулась, я с удивлением сообразил, что Синев так и не получил ответ на вопрос, из-за которого он – по его собственным словам – предпринял сей визит. Впрочем, удивление сие было весьма вялым.

Куда больший шок я испытал следующим утром, перечитывая доставленный вестовым из штаба корпуса приказ о назначении подполковника Берегового на должность начштаба 1-й десантной бригады 3-го десантно-штурмового корпуса.

В госпиталь к Игорю сумел вырваться лишь неделю спустя. Меа culpa, согласен, но обязанности начштаба бригады на Гражданской оказались куда более многочисленными и разнообразными, нежели мнилось мне по опыту прежних аналогичных должностей. Кроме того, исполнявший в отсутствие штабс-капитана обязанности комбата-2 Марченко, с которым я регулярно виделся, заверил меня, что врачи вполне удовлетворены ходом выздоровления Овечкина, да и сам штабс-капитан времени даром не теряет.

Подоплеку последней фразы я понял, лишь войдя, хоть и со стуком, но все же не сочтя нужным дождаться из-за двери соответствующего дозволения, в больничную палату. Ибо находившиеся там Игорь и – не может быть! – очаровательная капитан ВВС Татьяна выглядели так, будто только что отпрянули друг от друга. Овечкин смущенно отворачивался, бравая же турболетчица стремительно, словно юная гимназистка, краснела.

Должно быть, я смутился больше их обоих, вместе взятых, и, откашлявшись, пробормотал нечто невнятно-бессвязное. Понять из этого бормотания можно было разве что обещание проследить, чтобы в ближайшие пять-десять-пятнадцать минут их не беспокоил никто и не под каким видом.

Со стороны все эта ситуация, должно быть, выглядела донельзя комично – подполковник в роли часового, оберегающий э-э… неприкосновенность интимной беседы собственных подчиненных. Впрочем, мне не довелось пробыть в сей роли и пяти минут; Таня вышла из палаты через три.

Я, по примеру Игоря, попытался было тактично отвести взгляд – но она сама подошла вплотную ко мне и твердым, хотя и несколько напряженным голосом заявила, что желала бы объясниться.

Все еще глядя в сторону, я тихо сказал: ей вовсе незачем что-либо говорить мне, ибо я и без того отлично представляю – шеврон на ее плече нельзя заполучить, не располагая очень вескими причинами для оного.

Таня ненадолго замолчала, а затем также тихо произнесла, что ей, наверное, уже давно хочется кому-нибудь – но не Игорю, пока – не Игорю! – об этом рассказать, и если мне не будет противно побыть в роли исповедника для одной чертовой турболетчицы…

Мне – не было! И Таня, непривычным дерганым движением прикурив от поднесенной зажигалки очередную «соломинку», начала говорить… сбивчиво, порой замолкая на полминуты или даже больше… как ее муж… она была без памяти влюблена в него с его семнадцати… блестящий юнкер Нестеровского, при виде их формы юные гимназисточки без чувств валились… и она, наследница княжеского титула и состояния. Два года спустя они вновь встретились на балу, только теперь семнадцать было уже ей, а он был уже поручиком… 2-го истребительного… и сам подошел к ней. Они обвенчались через девять месяцев, а еще через семь началась война.