Штрафбат - Эдуард Володарский

хором пели подвыпившие штрафники. Угрюмая сила слышалась в хоре, и вел этот хор густой голос отца Михаила. Штрафников теперь набилось в блиндаж — яблоку негде упасть, от табачного дыма нечем было дышать.

— Эй, хватит! — крикнул Чудилин и грохнул кулаком по столу. Песня оборвалась. — Развели тоску смертную, братцы! Не могу, душа веселья просит! Когда друзей поминают — веселиться надо!

Леха Стира ущипнул струны гитары, заголосил:

Мимо кузницы шла — все посвистывала,Увидала кузнеца — сиськи выставила!

Услышав одобрительный смех, Леха заголосил пуще прежнего:

У меня есть прэдмет — у тебя такого нету!Приходи на печь при этом — познакомиться с прэдметом!

Леха Стира покосился на отца Михаила и продолжал:

Увидала мужика, подумала, угодника,А он вынул из порток больше сковородника!

Штрафники качали головами, скребли в затылках.

— Ну, блатарь, ну, охальник!

— Жарь, Леха, давай!

Сотворил меня Господь — сам расхохотался:«Я таких-то дураков творить не собирался!»

Леха Стира вновь постреливал озорными глазами в сторону отца Михаила.

Кто-то из штрафников не выдержал и под ту же мелодию, отплясывая, запел:

Эх, огурчики да помидорчики,Сталин Кирова убил да в коридорчике!

Глымов вдруг подскочил к штрафнику и с ходу врезал ему в ухо. Удар был так силен, что штрафник грохнулся на пол. Леха испуганно перестал играть. А Глымов, потирая костяшки пальцев, назидательно сказал штрафнику, который медленно поднимался, утирая разбитую губу:

— Ты, милок, аккуратней. Тут не только по пятьдесят восьмой сидели, тут и приличные люди есть. Обидеться могут за товарища Сталина. Ты нас под монастырь не подводи…

Отец Михаил отобрал у Стиры гитару и щелкнул его по лбу:

— Гореть тебе в геенне огненной, сынок!

— Да я уж горел, батюшка! — не растерялся Леха Стира. — Столько разов горел!

— Гори, гори ясно, чтобы не погасло, — сказал отец Михаил, и все снова радостно захохотали.

Твердохлебов поднялся, достал из-под стола две полные бутылки рома, сунул их в карманы шинели и стал пробираться к выходу. За спиной его отец Михаил тронул струны гитары, запел:

Гори, гори, моя звезда, звезда любви приветная,Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда…

Наплывали вечерние сумерки. Твердохлебов пошел по ходам сообщения до пулеметного гнезда и расчета противотанкового ружья. Четверо штрафников сидели в неглубоком укрытии, курили, нефомко о чем-то переговаривались.

Здорово, ребята. — Твердохлебов присел рядом.

Здорово… — нестройно ответили ему.

— Тихо?

— Слава богу, тихо, — ответил один.

— Давайте-ка тару, ребятки, — Твердохлебов достал из кармана бутылку рома, ладонью вышиб пробку. — За помин души всех погибших штрафничков… пусть земля им будет пухом…

Он налил понемногу рома в протянутые кружки, закупорил бутылку и спрятал в карман.

— А ты, комбат? — спросил один.

— А я уже помянул.

Штрафники молча выпили, кто-то достал из вещмешка пачку галет, надорвал и протянул товарищам. Все разом захрустели галетами.

— Ну, бывайте. Спать по очереди. — Твердохлебов поднялся, пошел по окопу дальше.

Остановился возле следующего расчета. Там тоже курили.

— Здорово, ребята.

— Здравия желаем, комбат.

— Тихо?

— Наслаждаемся. Только в сон тянет.

— Давайте тару. — Твердохлебов плеснул, не глядя, бутылку с остатками рома спрятал в карман. — За помин души всех штрафников, павших смертью храбрых. Пусть будет земля им пухом…

Снова он шел по ходу сообщения до следующего пулеметного гнезда. Поздоровался, присел. И последовала та же процедура — разлил ром в кружки, сказал:

— За помин души павших смертью храбрых…

У последнего пулеметного гнезда Твердохлебов присел, поздоровался.

— Здорово, комбат, если не шутишь.

— Когда здороваются, не шутят. — Он достал целую бутылку рома, выбил пробку. — Давай, ребята, за помин души павших смертью храбрых штрафников…

— Давай, комбат, кто еще за наши души выпьет?

— А сам-то чего не пьешь, комбат?

— Я уже помянул…

— Э-эх, судьба — индейка, а жизнь — копейка…

— Забористое питье — аж в груди жарко стало.

— Ладно, ребятки, пойду. Глядеть в оба, спать по очереди…

Совещание у командующего фронтом закончилось. Генералы один за другим выходили из кабинета, негромко переговариваясь. Генерал Лыков сидел на стуле в приемной, ждал.

Наконец последний генерал покинул кабинет командующего.

Подтянутый адъютант встал, направился к двери, бросив на ходу Лыкову:

— Сейчас доложу, — и вошел в кабинет. Через несколько секунд вернулся. — Проходите, пожалуйста, товарищ генерал-майор.

Командующий сидел за столом и пил чай из стакана в серебряном подстаканнике. Взглянул на вошедшего.

— Выдал я тебе сегодня по первое число, Илья Григорьевич? — Командующий сухо улыбнулся, отодвинул стакан в сторону. — Не обессудь — сам виноват! Поощряешь всякие безответственные затеи. Что еще у тебя?

Лыков достал из внутреннего кармана кителя сложенные вдоль листы, подошел к столу и положил на край.

— Что это? — Командующий, перегнувшись через стол, взял листы.

— Списки штрафников, которые заслужили кровью, чтобы им вернули прежние звания и отправили в войска, — ответил Лыков. — Галочками помечены те, кто вчера погиб во время попытки захватить склад.

— Эти списки будем рассматривать после наступления. — Командующий разгладил бумаги, потом положил в ящик стола. — После наступления, думаю, к этим спискам прибавятся и другие. Тогда все разом и решим. Что еще?

— Больше вопросов нет. Разрешите идти, товарищ командующий?

…Света держала тазик на краю кровати, и Савелий, наклонившись, неловко умывал лицо, одной рукой зачерпывая воду из тазика. Потом в изнеможении откинулся на спину:

— Сдохнуть охота…

— А теперь протирания буду тебе делать, — сообщила, улыбнувшись, Света. Тазик с раствором она поставила на табурет, откинула в сторону одеяло, и Савелий предстал пред ней голый, с загипсованными выше колена ногами и забинтованной грудью.

— Что ты делаешь, Светка! — прикрыв руками причинное место, испуганно проговорил Савелий.

— Надо протирать регулярно, Савушка, — засмеялась Света, — чтобы пролежней не было. Надо, Савушка. Перевернись на живот, пожалуйста…

— Ты самая настоящая садистка, — Савелий перевернулся на живот.

Света смочила клок ваты, отвела руки Савелия в стороны и плавными движениями начала протирать спину, бока и розовые ягодицы Савелия.

— Теперь на спину, — скомандовала Света.

Промычав что-то нечленораздельное, Савелий перевернулся на спину.

Света улыбнулась, окинув его взглядом.

— Какой ты красивый, Савва!

Савелий сморщился от неловкости, закрыл глаза.

Мокрой ватой Света стала осторожно протирать у Савелия между ног и вдруг отложила ванночку и вату, и наклонилась над Савелием, а потом встала на колени и прильнула лицом к паху юноши. Савелий тихо застонал, выгнулся весь, проглотил ком в горле, прохрипел:

— Света-а-а… м-м-м… — И судорога волной прокатилась по всему телу.

— Что, милый? — Ее лицо появилось над ним, и Савелий открыл глаза, увидел ее влажные улыбающиеся губы и глаза, лучившиеся неземным светом, и услышал ее горячий шепот: — Я люблю тебя… так люблю… больше своей жизни люблю…

Через несколько дней ему снимали гипс. Одноногий санитар большущими садовыми ножницами взрезал толстый гипсовый пласт и стал безжалостно отдирать вместе с прилипшими волосами. Савва заорал благим матом.

— Чего орешь? — удивленно спросил усатый санитар, а Света, наблюдавшая за операцией, тихо смеялась.

— Волосья отдираешь… больно… — простонал Савва.

— Волосья новые вырастут, — хмыкнул санитар. Главное — копыта целы, радуйся! — И стуча деревянной култышкой, санитар ушел, забрав гипсовую броню.

Савва с брезгливой миной смотрел на свои тонкие, как палочки, фиолетовые ноги, по которым тянулись узловатые уродливые шрамы.

— Вставай, вставай… — улыбаясь, сказала Света.

Савелий попытался встать и не смог, беспомощно глядя на Свету.

— Не могу… не держат…

Света перекинула его руку себе на шею, ухватила покрепче и, поднатужившись, подняла Савелия на ноги. Боясь упасть, он навалился на нее всем телом. Света пошатнулась, но устояла.

Они медленно шли по больничному коридору, и встречные ходячие раненые улыбались:

— Ну что, парень, встал на ноги? Молодец!