Полное собрание стихотворений и поэм. Том II - Эдуард Вениаминович Лимонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но, одевши тёмную накидку,
он пошёл, как будто бы бродяга
Было всё темно… ударом двери
Сзади оставалося тепло
и пошёл он к Катарине узкой
мать глядела, за́няв всё окно…
II. «А у Катарины было шумно…»
А у Катарины было шумно
Не смотря, благодаря дождю
собрался народ тут странный умный
мокрые мучительные все
Вон сидит в углу бордового дивана
плачет и под тонкою рубашкой
тело всё приходит вдруг в движенье
Ах, придётся умирать мне рано
Два других ругаются и спорят,
Рюмки тонкие вертя
В медленной потрёпанной одежде
от столицы далеко внизу
Валентин приветственно махает
мокрою и красною рукой
и на этот жест из групп вставает
женщина с смертельной худобой
Не имея ни одной улыбки
в платье розовом подходит принимать
Говорит, что Валентин прекрасен
в этих каплях на его лице
В карты мы сыграем, я считаю, —
говорит ей Валентин, глумясь
На костюмчик серый Валентина
облетает пудра, засветясь
В красную щёку другой влепляет
он большой и жирный поцелуй
Та ему на это отвечает
тихим лепетом воды…
Кадки с злым растением низины
пышной высятся грядой
перегородив до половины
зал холодный воздух голубой…
Здесь висят цветы табачных ды́мов
а под стенами хотят лежат
а хотят, склонив большую шею,
длинный стих ужасно говорят…
Тонкий домик низенький и мокрый
от квартала ты не отличишь
Никогда ты не узнаешь, что там
Проходи, чего ты здесь стоишь…
«Я в тайнах до́мов деревянных…»
Я в тайнах до́мов деревянных
себя невеждой показал
вчера мне дом тот показали
определи, кто в нём живал
Друзья стояли кучкой тесной
Ответа ждали от меня
я обошёл дом неизвестный
я видел всё от их коня
качалки детской для развитья
кончая чёрным мотыльком
большим размерами приколот
на вате был и под стеклом
Бумаги на столе лежали
их всех задерживал шпагат
когда же бритвой подрезали
то хлынул жёлтый водопад
Я разбирался в тех потоках
Возился там и я читал
дневник и жалоб, и упрёков
кого-то пишет: ростом мал
А в возрасте как мне пятнадцать
ещё упал, сломал ногу́
ничем не можно заниматься
мужским я больше не могу
Моё лицо содержит оспу
Я дожил к двадцати пяти
меня преследует вид женщин
но нет, мне к ним не подойти
Вот день холодный был вчера
Виктория, служанка наша,
копалась в грядках до утра
пришла поесть на кухню кашу
Она зажгла огонь в печи
и лампа старая горела
Глядел и я… вошёл молчи
И потушил я эту лампу…
Теперь мне стыдно проживать
Как это всё ужасно было
Ей лет, наверно, сорок пять
На ней одето много было…
Не жить теперь не говорить в лицо
двоюродной сестры мне…
тут обрывается… листы
другое уже там содержат
Друзья стоят, ответа ждут
и что случилось с ним пытают
они ещё теперь живут
они о мёртвых знать желают
«Редиски целые возы…»
Редиски целые возы
вдоль этой улицы провозят
Идут нескоро жеребцы
а возчики их всех поносят
Ругание висит… весна
Большое зданье голубое
красивый мальчик из окна
глядит с какою-то тоскою
Кусты качаются вверху
и пыль песочная летает
прохожий профиль на мосту
в задумчивости застывает
Ребёнок в красном от мамаш
Бежит, всё визги издавая
их трое догоняют с криком «Паш!»
Вернись, дитя моя родная
«В докторском кабинете лиловом…»
В докторском кабинете лиловом
при начале месяца мая
при конце дня докторского большого
на столе лягушка умирает
Её печальные ставшие жёлтыми лапки
двигаются очень долго, но затихают
голая женщина, пришедшая на осмотр,
сидит на белой тряпке
жалеет лягушку и вздыхает
неизъяснимо печально стоит
Доктор в пороге своего кабинета
Какая-то металлическая штучка
в руке у него дрожит
Впереди четыре месяца лета…
во время которого, вероятней всего,
кто-то умрёт из его пациентов
Женщина, о которой доктор забыл,
прикрывается марли лентой
«В квартире в розовой бумаге…»
В квартире в розовой бумаге
лежал на полке книжек ряд
Салфетки водные свисали
Шептали складки живота
Была закрыта площадь пола
ковром тяжёлым и худым
Спина загадочного стула
в тени растянута, что дым
Лицо отлогое взбиралось
всё время по воротнику
и прядь волосьев выгибалась
поближе к левому виску…
«ах, сколько чёрный может…»
ах, сколько чёрный может
деревьев посещенец ловких
скакать поверх от краешка коробки
где бег летательный освоен глубоко
и луч угла ноги повёрнут странно…
Корзинка светит глубиной своей
А замысел истлевшего базара
Какой-то сторож пальцами гремит
Ему под головой пятно сажалось
На складе видны чёрные тюки
Согретые тем женским телом,
которое лежит перед весной
считая чёрное своё великолепье
«Великой родины холмы…»
