Орсиния (сборник) - Урсула Ле Гуин

— Это так и есть, Энрике. Не говори глупостей!

— Но кто же станет селиться в таком ужасном районе?

— Студенты, разумеется. Там, должно быть, дешево.

— Ах да! Ну разумеется, студенты! Еще бы!

Луиза понимала, отчего брат так огорчен. Несмотря на то, что Энрике считал собственную деятельность в дипломатическом ведомстве скучной и довольно бесполезной и даже отчасти ее стыдился, он очень боялся потерять тот небольшой пост, который занимал сейчас. Он, видно, уже догадался, что его новый знакомый — лицо политически неблагонадежное, и решил с ним особенно не церемониться; однако, устыдившись столь корыстных мотивов, сейчас перед сестрой изображал обыкновенного сноба. Роль эта, впрочем, ему удавалась плохо, тем более что Луиза отлично знала характер брата и видела его насквозь. Сама она была куда более честолюбива, чем он, да к тому же обладала мятежным нравом и решительно высмеивала подобные проявления ханжества и лицемерия со стороны Энрике. И самое главное — ей было ужасно скучно.

— Неужели ты опасаешься, что принимал у себя инкогнито новоявленного Робеспьера? — язвительно спросила она. — Бедный Энри!

— Послушай, ну ты же должна понять! Никак нельзя, чтобы меня… заподозрили в связях с патриотами! Да, я совершил ошибку, но я ее исправлю. И от тебя прошу одного: не… не приваживай его, пожалуйста! Не делай из него очередную домашнюю зверушку, как ты это любишь. Тебе ведь просто любопытно…

— Домашнюю зверушку? Ничего себе! Да он скорее на ломовую лошадь похож!

— Вот это верно! И он совершенно не нашего поля ягода. Хотя, повторяю, в дилижансе показался мне человеком вполне приличным. Но среди людей нашего круга… Нет, это просто кошмар! Впрочем, мы его, скорее всего, больше и не увидим.

— Увидим. Я пригласила его сегодня к обеду.

Энрике лишь тяжко вздохнул, в очередной раз потерпев поражение.

— Ему же негде остановиться! — упрекнула его сестра. — И раз он пока живет у нас, должна же я накормить его обедом. По-моему, ничего страшного в этом нет. К тому же у нас никого не будет, кроме Раскайнескара.

— Господи! — воскликнул Энрике. — Ну как ты могла пригласить его на обед вместе с Раскайнескаром, Луиза! — Впрочем, он отлично понимал, что сестра все равно поступит так, как ей захочется, и как бы он ни сердился и ни кричал, ей это совершенно безразлично.

А Итале между тем брел куда глаза глядят. Теплые солнечные лучи, пронизывая туман над рекой, золотили фасады домов, крыши, двойной шпиль кафедрального собора Святой Теодоры. Сперва ему показалось, что собор совсем рядом, и он двинулся в ту сторону. Но оказалось, что добраться до него непросто. Итале почти все время видел перед собой двойной шпиль, однако довольно долго плутал в паутине улочек Старого квартала, как две капли воды похожих одна на другую. Свернув куда-то не туда, он вышел на тихую и тенистую улицу Сорден и долго брел по ней среди элегантных и надменных дворцов, построенных в XVI–XVII веках. Вдруг это тихое великолепие кончилось, и он оказался на залитой солнцем и чрезвычайно шумной рыночной площади. Возницы, размахивая кнутами, покрикивали на него, требуя уступить дорогу их огромным тяжелым возам; торговки наперебой расхваливали свой товар — лук-порей и капусту; молодые горничные с полными корзинами ярких, чисто вымытых овощей старались ненароком задеть его бедром или локтем, а старухи буквально хватали за руки, стараясь что-нибудь всучить; торговцы рыбой размахивали живыми угрями прямо у Итале перед носом, и он, шарахнувшись от очередной зубастой рыбьей пасти, налетел прямо на бычью тушу, свисавшую с крюка и окруженную тучей жужжащих мух. Те ярмарки, что устраивались по воскресеньям в Партачейке, поместились бы здесь в одном углу. В Красное рынок занимал несколько кварталов, расползаясь вширь и вглубь; здесь можно было продать и купить все; здесь заключались любые сделки; здесь спорили до хрипоты; здесь над торговыми рядами неумолчно гудели голоса и висело зловоние. И все это сверкало яркими красками в утренних лучах августовского солнца, шумело, источало разнообразные ароматы, и надо всей этой немыслимой суетой на фоне широко раскинувшегося спокойного неба вздымались ввысь строгие шпили собора.

Наконец Итале все же умудрился выйти на Соборную площадь. Несколько стариков сидели на скамьях у восточной стены храма под насквозь пропылившимися за лето платанами. Итале остановился прямо посреди площади; немногочисленные экипажи и торопливые пешеходы обтекали его, точно река. Он любовался тяжеловатой сложной архитектурой собора, его острыми шпилями, тройным порталом с резными изображениями святых и королей. Это величественное и безмятежно-спокойное здание казалось ему похожим на громадный корабль с поднятыми парусами. Итале просто глаз не мог оторвать от этой красоты. Зато старики на скамейках смотрели только на Итале — собор они много раз видели и раньше. Итале наконец все же сдвинулся с места, пересек площадь и вошел в собор через северный портал, над которым был изображен святой Рох, один из покровителей города Красноя, вот уже четыреста лет улыбавшийся в тени стрельчатого свода застывшей доброй улыбкой.

Стоило Итале войти внутрь, как он почувствовал себя дома. Это действительно был его дом, его родина. Его предки жили в этих краях по крайней мере восемь или девять столетий. Как и в церквах Монтайны, в этом соборе было темновато и просторно; высокие своды оставляли Богу достаточно места. Все здесь казалось столь же простым и целесообразным, как в военной крепости. Шла служба, служили скромную мессу. Затерявшиеся в темноватом пространстве главного нефа немногочисленные прихожане, безликие, маленькие, чем-то похожие друг на друга, стояли, преклонив колена, на голых каменных плитах. Итале присоединился к молящимся. Голос священника, звучный и проникновенный, напомнил ему голос старого настоятеля церкви Святого Антония из Малафрены; «Credo in unuum Deoom», — гудел этот голос, и маленькие старушки в черных шалях шептали: «Omni-potentem»,[19] и то ангельским пением, то громом в горах откликался над головами верующих орган, точно предваряя торжественную мессу, которую будут служить в День святого Роха.

Итале недолго пробыл в соборе. Несколько приободрившись, но все еще чувствуя странное беспокойство, он снова вышел на освещенную ярким жарким солнцем площадь, и тут огромный колокол прозвонил десять; удары его гулко отдавались от каменных стен, заставляли кровь быстрее бежать по жилам. Перед Итале шумел, живя своей суетливой жизнью, огромный город, мелькали незнакомые лица. Он надел шляпу и широким шагом двинулся в сторону Речного квартала, не имея ни малейшего понятия, сумеет ли отыскать нужную улицу.

В 1825 году лишь в очень немногих городах имелась сколько-нибудь развитая система канализации; здесь же, в старейшем квартале Красноя, никакой канализации не было вообще; вдоль узких улиц, а иногда и прямо посреди них тянулись сточные канавы, кое-где, правда, облицованные камнем и выходившие к реке. Вонь, висевшая над Речным кварталом, уже сама по себе была поистине неописуемой и впечатляла куда сильнее, чем лабиринт крутых и темных улочек с тесно стоявшими домами, верхние этажи которых, точно заговорщики, склонялись друг к другу, заслоняя небо. Вонь как бы даже приглушала постоянно висевший над этим густонаселенным кварталом шум. Но то и дело в самой гуще задыхавшихся от зловония улочек вдруг взлетал ввысь хрупкий шпиль прекрасной старинной церкви, а из шумной толчеи бедноватых местных, рынков ты неожиданно попадал на тихую площадь, где в фонтане журчала прохладная вода (кишевшая, впрочем, тифозными палочками) и где по одну сторону на некотором расстоянии всегда был виден островерхий кафедральный собор, а по другую — стрельчатые окна здания университета, построенного на довольно высоком холме. Это были ворота в совсем иной мир. На одной из таких тихих площадей Итале остановился. Ему было не по себе: он явно заблудился в бесконечном лабиринте улиц и тесных дворов, где вечно ссорились соседи; голова кружилась от гула голосов, от множества непривычных запахов, от кишевшей под ногами детворы, от мелькания незнакомых женских и мужских лиц; он чувствовал, что и сам становится безымянным среди этой массы безымянных людей. Итале немного постоял, крепко сцепив руки и пытаясь преодолеть охватившую его панику, потом устало присел на каменную скамью у колодца и уставился себе под ноги, на плиты мостовой. Неподалеку на одной из плит лежала кучка подсохших человеческих экскрементов. Он просто глаз не мог отвести от этой кучки. Все пространство вокруг него было вымощено такими же квадратными грязно-голубыми плитами. Между двумя из них просачивалась тонкая струйка воды, и он буквально заставил себя смотреть на нее и сосредоточиться только на этом. Так, успокойся, убеждал он себя, ты никак не мог заблудиться: вон собор, вон университет… Он поднял голову, медленно огляделся, желая убедиться, что это действительно так, и вдруг обнаружил, что рядом с ним на скамье кто-то сидит.